Глава первая

На десерт принесли незрелые персики. Как, опять то же самое? А где же обещанный пломбир? Мужчины стучали ножами по бокалам, дамы улыбались. Требовали мадам Гюншэ из кухни. Несмотря на ее запрещение, кто-то поднял шторы и раскрыл окна, выходящие на rue Mont-Blanc. Донеслась безвкусная швейцарская музыка. Мимо маршировал один из отрядов какой-то корпорации с флагами и барабаном, сопровождаемый мальчишками. Публика останавливалась и улыбалась.

Все бросились из-за стола. Только Мечка Беняш и элегантная француженка пожали плечами.

– Поминутно одно и то же… Это смешно, наконец, – пробормотала парижанка, спокойно очищая персик.

Из кухни явилась мадам Гоншэ, багровая от плиты и ярости. Ее черное шелковое платье, слишком узкое и в пятнах, пропахло соусами и супами. Она двусмысленно пошутила с коммивояжером. Это очень понравилось. К ней потянулись чокаться. Милая, очаровательная мадам Гоншэ. Все решили, что она кормит необыкновенно хорошо. Она обратилась к бледной Мечке:

– Я видела вас вчера в Notre Dame de P^aquis… пели дивно… не правда ли?

– Вы бываете в костёле? – удивилась француженка, – но это смешно.

Коммивояжер возился с зубочисткой, стараясь подавить икоту.

– В костёл ходят только старики, дети и истерички, – заявил он.

Молодая бельгийка, носившая в ушах поддельные жемчуга, громко рассмеялась. Она ждала ответа Мечки и, забывшись, положила на скатерть свои крупные красные руки. Ее маленькая дочь серьезно слушала спор. Мечка не сказала ни слова. Коммивояжер бранил духовенство. Мадам Гоншэ находила, что без религии нравы были бы чересчур распущены. Француженка жаловалась на лицемерие во Франции.

– Ну… ну… – примирительно вмешалась бельгийка, – без Бога не будет удачи… Идем домой, Силли…

Она потащила малютку-дочь за руку, как куклу, гордо выпячивая пышную грудь.

Теперь в столовой остались Мечка и мадам Гоншэ. Мечку охватила болезненная лень. Она машинально перебирала концы своей траурной вуали. Две горничные в высоких белых чепцах уносили посуду. Мадам Гоншэ перестала; улыбаться, закрыла окна и приводила в порядок букеты тюльпанов.

– Дамы растаскивают цветы, – жаловалась она, – ах, боже мой, я до сих пор не сдала комнат… Я хотела бы найти иностранку без профессии. Уверяю вас, они – единственные, которые еще могут платить.

И бросая любопытный взгляд на изящный костюм Мечки:

– Вы, – такая милая, скромная… я была бы счастлива…

– О… У меня нет средств для вашей квартиры, мадам Гоншэ, и потом я всегда предпочитаю отель…

Швейцарка согласилась. Она сказала несколько сочувственных слов по поводу траура Мечки.

Молодая вдова… Второй год… О, это несчастье! Хорошо еще, что мадам не имела детей. Что же касается ее туберкулеза, то кто теперь не болен туберкулезом. И, наконец, все доктора мошенники и им не следует верить.

Снова на улице играла музыка. Из коридора доносились пронзительные голоса прислуги.

Спускаясь по лестнице, Мечка держалась за перила, боясь головокружения. Для яркой весенней улицы она была слишком печальна. Ее тонкое, правильное, очень бледное лицо освещалось безнадежно-усталыми синими глазами. Волосы, светло-золотистые у висков, к затылку переходили в пламя. Пряди их были тонки, мягки и плоски. Ветер вздымал ее креп. Она подолгу останавливалась у витрин. Нитка громадных аметистов восхитила ее, а цветы за стеклом привели в мечтательное настроение.

Около Роны она тоже задержалась дольше, чем нужно. На острове Руссо в грязной воде кормили грязных лебедей. Она напрасно хотела найти их поэтичными. Мечка вспомнила хвастливого, тщеславного и фальшивого философа, которого ненавидела. Его «Новая Элоиза» казалась ей кощунством перед истинной великой Элоизой.

Медленно Мечка свернула к главной почте, где выдавали письма до востребования. Здесь она присела на одну из скамей, дожидаясь очереди. За решеткой мелькали чиновники. Они перебрасывались между собою словами, улыбками, жестами, равнодушные к публике, механически – точные. Один из них, самый молодой, белокурый, голубоглазый, краснел при виде Мечки. Она спросила его как-то:

– Ваше имя, месье?

– Жан Биоро, мадам.

Ей стало грустно от его растерянной улыбки. Разве можно полюбить с первого беглого взгляда? Она думала, что это ужасно, и белокурый чиновник смущал ее в свою очередь.

Сейчас она заметила ксендза Игнатия Рафалко и Костю Юраша. Первый был настоятелем в Н-ске, где постоянно жила Мечка, второй – там же учеником музыкального училища.

С ксендзом Игнатием у Мечки вышла зимою маленькая размолвка, когда он набрал всякую шушеру в костёльный хор, и когда эти размалеванные девки шумели даже во время освящения Даров. С тех пор у них были натянуться отношения. Кроме того, он не внушал ей ни малейшего доверия, этот худой, малого роста ксендз с негритянскими губами, черствый, лживый и замкнутый. Он казался ей опасным человеком для религии, способным оттолкнуть от костёла самого терпеливого неофита. Его живые, циничные глава менялись, – то были совсем черные, то желтые, искрящиеся, как пиво. Пел он мессу гнусавя, причем голова, плечи и все тело нервно подергивалось.

«Бедняга скрытно развратен, – равнодушно подумала Мечка, – но он все-таки пойдет далеко, ибо лебезит перед епископом. И еще то хорошо, что он пресмыкается перед богатыми, сидит всегда дома, а перед викарными ходить с молитвенником». И она продолжала размышлять, глядя на кончики своих туфель:

«Я близка к религиозности. Если бы я знала, что ксендзы Игнатии реже встречаются, дело моего обращения пошло бы скорее. О, разумеется! Но эти жалкие комедианты убивают веру в зародыше и делают смешной даже тоску по ней».

Ксендз Игнатий и Юраш подошли ближе. Они поздоровались и обменялись обычными любезностями, жалуясь на пыль и скуку Женевы.

Костя Юраш кокетливо обмахивался шляпой. Он был высок, широкоплеч, гибок. Его темные, красивые глаза смотрели ласково и распутно. Он грубо подвел брови, ресницы и напудрился.

Ксендз Игнатий часто обращался к Юрашу. На миг Мечку поразила его интонация, сладкая до приторности и заискивающая. Они поговорили о новостях своего города. Оказалось, что с осени при костёле в Польском Доме откроется театр «Синий топаз».

– «Синий топаз»? – удивилась Мечка, – но, значит, это не театр, а кабаре.

– Да, разумеется, кабаре, – слегка смутился ксендз Рафалко.

– Маленький балаганчик, который прогорит через месяц, – насмешливо заявил Юраш, – сбор хулиганов… Впрочем, антрепренер Ружинский – мой друг.

– Вы очень строги, – вкрадчиво возразил ксендз Игнатий, – там есть милые люди…

Мечка была вне себя от изумления. Кабаре… Русское кабаре при костёле.

– Как вы могли разрешить? – возмущенно воскликнула она.

Ксендз Игнатий встрепенулся. Это не он… костёльный совет… синдики… Впрочем, он лично также находит, что кабаре нужно покровительствовать. Кабаре заплатит хорошую аренду Польскому Дому, на котором долги. И, обидевшись, настоятель распрощался.

Биоро смущенно поклонился Мечке. Кто-то сказал громко:

– Courage, mon ami!

Он выдал письмо Мечке. Оно было от поэта Улинга, собиравшегося стать знаменитостью, и начиналось так: «Я приобщился к тайнам мира знакомством с вами. Я жду вас нетерпеливо и страстно».

Далее поэт писал в свою очередь о кабаре «Синий топаз». Пусть только Мечка скорее, возвращается в Н-ск, дело ей найдется.

Около озера Мечка взяла экипаж и поехала к Chemin de la Roserais, мимо кокетливых вилл, с не менее кокетливыми названиями: Lora, Mon doux repos, Lilas bleu.

Усталые глаза отдыхали на зелени, на голубом акварельном небе, на красных черепичных крышах. С веранд, увитых диким виноградом и мелкими яркими розами, смотрели женщины и дети. Встретились две монахини в голубых одеждах с белыми головными уборами, как две гигантские трепещущие бабочки.