Надя Яр

Эсэсовец

(Сон)

Wir wachten nachts auf

und waren schwarz vor Fieber

Мы ночью проснулись

И были от жара черны

Перед сном они говорили о смерти.

У ведьмы был высокий девичий голос с ломкой стеклянной нотой. Недурной голос. Она любила читать стихи вслух и умела их выбирать. За прошедшие несколько дней Герман Граев успел прослушать здесь неплохой сборник. Стихи, стекло, Стекловский… Интересно, она всегда любила стихи, или этот бедовый поэт её заразил?

— У неё множество таких стихов, — сказала Надя, закрывая книгу. — Она всё время думала о смерти, потому что вокруг неё всё время умирали люди. Родственники, знакомые… Её окно выходило прямо на кладбище.

Чёрная кошка вылезла из-под одеяла, робко пошевелила усами и свернулась на коленях ведьмы. Ты обходишься без окна, в уме парировал он.

— Пернатый Змей любил её, — продолжала ведьма, — и хотел сделать своей женой, но что-то там не сладилось — то ли она отказывалась, то ли он слишком долго ждал. Он ведь ценил её стихи. Смертность была основой её личности, краеугольным камнем её тождества как поэта. Он, наверно, боялся разрушить в ней это и медлил. Она взяла и умерла. От горя он был… Вне себя.

Герман кивнул.

— Знаешь, как это выражалось?

— Какая-то разборка в Мексике?

— Массакры в Мексике, — сообщил Герман. — Ничего страшного — сколько-то десятьтысяч мёртвых…

Он внимательно наблюдал за её лицом. На миг там отразилось огорчение, но лицо это тут же опять обрело то самое возвышенно-мечтательное выражение, что проступало на нём при каждом упоминании Президента Нового Света. Надя была из тех украинских детей, которых Змей отравил своей пропагандой, неуловимой мечтой о свободе и невнятными обещаниями избавления от несуществующих тягот. Своими песнями, фильмами, даже стихами. Надя немного принадлежала Змею, часть её сердца была полна его образом, и с этим ничего нельзя было поделать. И она это распространяла. Строки всех этих её стихов — а это были в каком-то смысле её стихи — отслаивались в голове Германа и оставались в памяти навек.

Герман сидел и смотрел, продолжая изучать ведьму. По ней было видно, что ничего нового он ей не сообщил. Она знала про эти массакры. И что это значит? Во-первых: милый характер вероятного противника известен населению на уровне выпускников киевской средней школы. Не то чтоб это в случае войны могло решительно помочь, а всё-таки плюс. Но, во-вторых, такие знания, видимо, не мешают воспринимать мистера Серпента как положительного, романтического героя… Впрочем, у нас теперь, кажется, другой противник — нечисть, взрывающая жилые дома и атомные реакторы и отрезающая людям головы на Ю-тубе. Значит ли это, что мистера Серпента отныне надо считать союзником в общей войне?

Надя встряхнулась — или вздрогнула? — виновато погладила кошку и снова затеребила книгу.

— Герман, ты боишься умереть?

— Нет, — ответил он. И если бы у меня был выбор между естественной смертью и вечностью в компании твоего кумира, я тоже выбрал бы смерть, как Эмили. Но этого он Наде не сказал. У него не было приказа раздражать её или судить. Его прислали её охранять.

— Пока я есть, смерти нет, — пояснил он. — Когда она наступит, меня не будет. Мы с ней никогда не встретимся.

— Можно и так сказать. Но вообще-то это она положит конец твоему «есть». Обрежет нить твоего бытия, — сказала Надя. — Это и будет ваша встреча.

— Может, и так, но я уже не смогу это осознать. Значит, смерти как будто нет. Я её не боюсь.

Он вообще ничего не боялся, потому что не умел, но ей было необязательно это знать. Что бы она состроила за лицо, если бы он сказал ей, как её прозвали в среде московских либеральных неформалов? «Девочка-и-смерть». Если бы Герман умел бояться, он не попал бы на эту работу.

— Сейчас так многие говорят, — задумчиво сказала Надя. — И говорят, видно, правду, не лгут. А наши предки боялись смерти. Ещё в девятнадцатом веке люди умирали гораздо чаще, причём молодые люди. Эмили Дикинсон потеряла более тридцати друзей и подруг из-за одного только туберкулёза. Она была ещё не стара. Представь себе этот кошмар: не успеешь прожить полжизни, как половина твоих друзей, одноклассников и знакомых уже в гробу из-за туберкулёза, сенной лихорадки и прочей такой заразы. И всё это рядом, в соседних домах, у всех на виду… Герман, ты видел смерть близких людей?

— Нет.

Он её нюхал. Ему было четыре года, когда жители униатских районов Львова нашили на одежду красные кресты и организованно подожгли свой город — бензоколонки, магазины, парки, больницы, дискотеки, школы, приюты бездомных животных, дома престарелых… Даже собственные квартиры, родные хаты. Они убивали тех, кто пытался тушить огонь. Львовские милиционеры и пожарные либо погибли от рук поджигателей, либо к ним присоединились. На город были брошены союзные войска и спецподразделения пожарников. Среди них были братья матери Германа, Яков и Михаил. Семья так и не узнала, как они погибли — убило ли их слепое пламя или к этому приложили руку люди. Если, конечно, униатов Львова на тот момент можно было считать людьми. Много лет спустя Герман видел фотографии трупов в личном деле своей семьи — сухие, скорченные, прогорелые до костей кочерыжки, опознанные лишь по жетонам. Присланные с Украины гробы были закрыты и до, и во время похорон. Бабушка страшно выла во дворе, рвала на себе волосы и лицо и за два дня превратилась из статной красавицы в седую, горькую бабу преклонных лет, а дед сказал «Ну вот я и расплатился» — «Ich habe bezahlt» — и с тех пор ходил на выборы в сельсовет, как русские мужчины деревни. Никто не обращал внимания на тихого спокойного ребёнка, и Герман подошёл вплотную к длинным деревянным ящикам, покрытым алыми знамёнами, словно живым огнём, и хотел было поднять крышки, но передумал. Гробы источали тонкий, но явный запах палёной смерти.

— Я видел бабушку в гробу, — сказал он. — И деда.

После смерти бабушки Германа дед недолго прожил. Бывший эсэсовец лёг в русскую землю, как жил — кость, плоть и кровь — упокоившись рядом с Марфой, своей женой. Таким образом Марфина земля всё-таки стала его, хоть он её и не покорил. Это земля покоряла всё. Герману недоставало деда. Бабушка будто не ушла навек, её незримое присутствие ощущалось во многом — в церковном звоне подмосковных деревень, осенних листьях, сизых тучах и воде — а вот смерть деда оставила пустоту, которой не было заполненья. Петлица с руной СС на воротнике куртки только маркировала отсутствие, ничего не давая.

— Они были уже старые?

Он кивнул.

— Это другое. А «наглой» смерти молодых родственников ты не видел. Я тоже. Смерть не перед глазами теперь, и нам кажется, мы бессмертны… или бессмертие и не нужно. Я спрашивала своих киевских одноклассников и друзей — так и есть. Один сказал, что не хочет жить вечно, другой — что принял бы бессмертие, но не любой ценой, без условий. Он не хотел за это платить, особенно своей свободой. Мои покойные родные тоже не боялись смерти, Герман. Они прожили достойную жизнь свободных людей в великой стране и не привыкли бояться. Я думаю, в нормальных условиях люди не боятся смерти.

— Нормальных?

— В хороших, достойных условиях. Умереть боятся те, кому жизнь сильно недодала. Трудишься, трудишься, света не видишь, не разгибаешь спины, радости мало, а то и вовсе нет — а тут уже и помирать пора. Обидно. Смерть отнимает все шансы когда-либо ещё по-человечески пожить.