Пролог

Вчера шел снег. Верхний, новый, еще не успевший слежаться, пушистый, он прикрыл наши следы. И его же сыплет на шапки редкими порывами ветра, стряхивая с могучих сосновых ветвей. Снежинки каким-то образом умудряются пробираться за шиворот и в рукава полушубка. Покалывают голую, ничем не защищенную кожу и тают, наполняя влагой шерстяное белье. Хочется вскочить, перемотать башлык, вытряхнуть из обшлагов колючих гостей. Ноги размять, в конце концов. Только нельзя. Нужно лежать и надеяться, что ветер не успеет перемениться до захода луны. И пара крепколапых лаек на веревке у сарая не сможет нас почуять.

Заколдованное место. Сегодня вновь девятнадцатое февраля, и там, в двух верстах к юго-востоку, Великий Сибирский тракт. Словно дорога из желтого кирпича в Стране Оз, на которой и случается все самое важное в волшебном королевстве, тракт – место главных событий, что случаются со мной в этом мире.

Два года. Всего два года назад я, милостью Господа нашего, впервые оказался на тракте. Не здесь. Далеко-далеко, верстах в семистах к западу. Но именно в этот день и все-таки на тракте. Два года всего, а кажется, будто всегда жил здесь – и, как бы это ни звучало фантастично, сейчас. Согласитесь, обнаружить себя в теле молодого, полного сил и энергии начальника Томской губернии за сто пятьдесят лет до того, как уже однажды умер, опять же будучи губернатором Томской области, иначе как чудом и не назовешь. Умер, провел бездну лет в… нечто таком, что при одном воспоминании вызывает дрожь во всем теле, – и опять жив.

Жить бы и радоваться, с солнцем по утрам здороваться, упиваться здоровьем и ветром. Так нет. Взвалил на себя Долг. Искупить решил все, что в той жизни успел сотворить. Вот и приходится теперь лежать в снегу, терпеть холод и оттирать время от времени иней с револьвера.

Меж корабельных сосен, наверняка каких-нибудь реликтовых или заповедных – раз пережили повальное увлечение строительством барж в приобских селах, – притулились две маленькие избушки и сбитый из жердей сарай. И пятачок вытоптанного места, половину которого заняли новенькие – еще светлые – сани. В другой части двора этого укромного хутора разлеглись, вытянув лапы, собаки. А в десяти саженях, прямо в сугробах с подветренной стороны – мы. Я и трое бородатых матерых казаков.

Глава 1

Во тьму

Одно за другим. Одно цеплялось за другое. События как взбесившаяся лошадь несли меня через снега и версты к этому затерянному в Кудряшовском бору хутору.

Все началось… Да нет, вовсе не в тот момент, когда на подворье теперь уже первогильдейского колыванского купца Кирюхи Кривцова, того самого, что единолично выстроил церковь в родном заштатном городке, ворвался на взмыленном коне посыльный.

– Беда, ваше благородие! – прохрипел он, утирая иней с жидкой еще по возрасту лет бороды. – Кокоринский караван злыдни постреляли!

И мирный ужин, богатое, хоть и не скоромное – Великий пост на дворе – застолье взорвалось суетой и приготовлениями. Бряцало оружие, и хищно поблескивали в нервном свете керосиновых ламп тупые свинцовые головки патронов.

– Нешто ты сам в погоню, Герман Густавович? – удивился Кирилл Климович. – Поди-ткась и без тебя управятся. Коли зверя, с Божьей помощью, скрадывают, так и двуногих охальников сумеют. А тебе, твое благородие, не по чину будет…

Чин? Откуда у меня чин, купчина?! Это раньше, до того, как Александр Второй изволил удовлетворить мое прошение об отставке, я был действительным статским советником. А еще раньше – так и вовсе Томским гражданским губернатором. Вот тогда – да. Чин. А теперь весь мой чин – беглый!

Вот! Вот момент, с которого началась эта долгая дорога через буреломы и сугробы! День, когда я стал беглым преступником! Шестое января 1866 года. День Святого Богоявления и Крещения Господня.

Утром в Томск пришла почта. И пусть я больше и не Томский наиглавнейший начальник, но корреспонденцию почтальон продолжал приносить в мой дом в числе первых. Даже в праздники. Так что уже за завтраком я имел возможность просмотреть десяток адресов на конвертах.

Отец в Голландии. Оставил Морица в приальпийском Бадене, на минеральных водах, а сам, с горстью изумрудов в кармане, отправился в Амстердам. В столице империи он реализовывать камни не рискнул. Мало ли. Найдутся доброжелатели или просто чрезмерно любопытные, решившие поинтересоваться – откуда у доктора права драгоценностей на десяток миллионов серебром? У старого генерала было, конечно, послание, в котором я хвастался, как удачно вышло купить необработанные изумруды у глупых китайских торговцев, прибывших давеча в Томск. Но мы с ним отлично осознавали, что любой даже самой поверхностной проверки эта легенда не выдержит. Достаточно будет отправить жандарма – спросить, правда ли действительный статский советник Лерхе купил у вас, уважаемый Ли Сяй, зеленые камни, – чтобы обман раскрылся.

А вот в Голландии никто вопросов седовласому немцу задавать не станет. Мало ли откуда камни. Хранили их в сокровищнице древнего рода со времен Шарлеманя! Вам-то, сударь, что за дело? Так что там изумруды и оценят, и огранят, и продать задорого помогут.

Кроме того, Густав Васильевич намеревался встретиться в Голландии с группой европейских предпринимателей, проявивших интерес к приобретению лицензий на производство канцелярских принадлежностей. Выходит, скучать старому генералу там не придется.

Несколько небольших, буквально в десяток строк, сообщений от московских купцов в одном конверте с векселями. И отдельное письмо от Кокорина, сообщавшего, что миллион ассигнациями, как я и просил, караваном отправлен в столицу теперь уже не моей губернии. Это фон Дервиз настоял, чтоб часть оплаты его услуг была произведена на месте и наличными. Опасался, что нечем будет рассчитываться с рабочими. Вестям о том, что Томск уже перенасыщен денежной массой, известный строитель железных дорог не поверил. Денег много не бывает!

Какое-то пустое и невнятное письмо от великой княгини. Еще одно, сто первое, китайское, уведомление об ее ко мне расположении, несколько никчемных придворных сплетен, и сетование на зятя, герцога Мекленбург-Стрелицкого, позабывшего о супружеском долге – как можно чаще вывозить молодую красавицу-жену в свет, а не то, о чем я, грешным делом, сначала подумал, – и уже чуть ли не месяц пропадавшего на стрельбищах возле Ораниенбаума. К чему мне это? На что она намекала? Я так и не понял.

Несколько писем-отчетов от управляющих нашим, так сказать, семейным предприятием. Сколько чего произведено, упаковано и отгружено заказчикам. Сколько новых рабочих принято, сколько за пьянство наказано. Скучно. О том, что на мой счет в государственном банке поступило еще почти триста тысяч, я и так уже знал. Боюсь, что именно это прибавление не позволило моему, едрешкин корень, учетно-вексельному рейтингу упасть слишком уж серьезно, после того как весть об увольнении облетела губернию. Герочкина фамилия осталась в десятке лучших, слава Богу.

А еще в невзрачном казенном, самом дешевом из возможных, конверте я получил сухое уведомление из личной, Его Императорского Величества канцелярии о том, что мое прошение от отставке удовлетворено. И ввиду моих заслуг перед Отечеством, а также во исполнение воли государя, как кавалеру нескольких орденов, действительному статскому советнику в отставке Герману Густавовичу Лерхе жалуется пенсионное обеспечение в размере двухсот рублей в год. Предлагалось явиться в Санкт-Петербургское городское казначейство для оформления необходимых бумаг.

Твари! Твари! Твари! Я уж не говорю о размере этой их подачки! Но они хотя бы могут себе представить, сколько стоит путешествие из Сибири в столицу?! Герочка рычал и плакал одновременно. Его немчурскую душу терзала даже мысль о том, чтобы отказаться от денег, а гордость не позволяла даже притрагиваться к этим крошкам с барского стола.

Потом, когда внутричерепной партизан немного успокоился и вновь стал способен мыслить здраво, мы посовещались, и я решил отписать этот нищенский пенсион в пользу какого-нибудь благотворительного общества. И я даже сел уже писать поручение столичному семейному стряпчему, но вдруг задумался. Да так и замер с рукой, занесенной над чистым листом бумаги.