Яяти

Почему рассказываю я историю моей жизни? Сам не знаю. Может быть, потому, что я король? Король? Был королем… Нравятся людям истории — о королях и королевах, с приключениями, подвигами и любовью. Поэты о них сочиняют стихи, слагают легенды.

Уж не собираюсь ли я сложить легенду о любви? Нет. Не знаю, что это будет за история, но едва ли отыщется в ней то, о чем пишут поэты. Ни воспевать, ни восторгаться, ни преклоняться: злато-ткань, обратившаяся в лохмотья, — чем восторгаться? Что тут воспеть?

Король, потому что сын короля. Ни вины моей в том, ни заслуги. А родись я не во дворце, а в хижине пахаря? Была бы моя жизнь похожа на осеннюю лунную ночь или на ураган сезона дождей? Кому это известно…

Был бы я счастливей, если бы увидел свет под кровом святой обители? Что проку задаваться вопросами, на которые нет ответа.

Я знаю, что блеска и величия моя жизнь была бы лишена, ибо только королю приличествует быть осиянным в них. Я носил королевское облачение, но в ткань моей жизни память вплетает множество темных нитей.

Воспоминания обволакивают меня, как тяжелые тучи небо в сезон дождей. Воспоминания о том, как прожил я жизнь, не покидают меня ни днем ни ночью. Иной раз я думаю, что, если другие узнают о моей судьбе, они, быть может, остерегутся повторять мои ошибки, они, быть может, остановятся, пока не поздно. Но недолго тешит меня эта мысль: кого я могу предостеречь? Все видят пятна на ясном месяце. Все знают, откуда они взялись: месяц допустил недопустимое — возжелал жену своего гуру, а гуру покарал его, запятнав навеки. А не знает разве мир, что произошло с Индрой — королем богов, — когда он пал жертвой страсти к несравненной красоте Ахальи? Ахалья была сотворена самим Брахмой и подарена великому мудрецу Гаутаме. От проклятия Гаутамы все тело Индры покрылось язвами, формой напоминавшими цель его вожделения, и лишь после долгого и горького раскаяния язвы сделались глазами, за что и зовут Индру с тех пор Тысячеглазый. Все совершают ошибки, но никто не извлекает из них урока. Оглядываясь на прожитое, становишься чуть-чуть мудрей к концу жизни, но никто не достигает мудрости на чужих ошибках — а только на собственных. Чего же ради я стараюсь рассказать о том, что было со мной? Обилием цветов убирает себя лиана, одни будут возложены к изображению бога, другие украсят собой женские волосы и станут безмолвными свидетелями любви, а иным суждено быть грубо смятыми рукой безумца. Так и люди, кто доживает до глубокой, тихой старости, кто возносится к власти и славе, кто погибает в нищете. Но всем цветам приходит время осыпаться. Смерть всех уравнивает. Так отчего же человеку мнится, будто в его жизни должен быть какой-то смысл?

Во тьме на ощупь мы бредем по жизни. Мой путь был долгим, но лишь немногие события заслуживают упоминания — или это сейчас мне кажется? Младенец Яяти, Яяти-юноша и Яяти — зрелый муж — один человек, однако нынешний Яяти от них отличен. Все та же телесная оболочка, но нынешний Яяти так ясно видит непонятое прежними. Вот отчего он хочет сам рассказать о себе — пусть увидят и другие, хотя бы сквозь дымку слов, то, что сейчас он познал.

Детство вспоминается как сад, где не кончается весна. А я брожу по саду, облитому солнцем, к лучам которого тянутся цветы.

Я любил цветы. Мне рассказывали, что ребенком я мог часами любоваться дворцовым садом и плакать от огорчения, когда темнота гасила краски.

Матери нравилась моя увлеченность цветами, и она как-то сказала отцу, что я могу стать великим поэтом.

— Поэтом? — пренебрежительно переспросил отец. — Что хорошего, если б наш Яйю стал поэтом? Поэт только и может, что живописать словами красоту мира. Я хочу, чтоб Яяти был воином — отважным, сильным, гордым, чтоб красота мира была у его ног. Мой сын должен вырасти великим воителем. Наш предок, король Пурурава, завоевал своей отвагой сердце небожительницы Урваси. Я разгромил войско богов и воссел на трон самого Индры. Мой сын продолжит дело отцов.

Но этот разговор произошел гораздо позже.

Я никак не могу забыть день из раннего детства, он напоминает о себе, как заживший рубец о ране.

Как часто пережитое в детстве и не имевшее, казалось бы, особого значения, обнаруживает свою суть и смысл, когда жизнь близится к концу.

У матери была любимая прислужница по имени Калика. Я тоже очень любил ее, она мне часто снилась, но я не понимал почему. Мне было лет шесть, когда однажды я уж слишком расшалился и Калика схватила меня на руки. Я вырвался, но она прижала меня к груди:

— Мой маленький, мой принц, вы с каждым днем становитесь все непослушней. А ведь я кормила вас грудью, и были вы таким милым, таким ласковым…

Я обнял Калику и спросил:

— Так я должен звать тебя мамой?

Но Калика поспешно прикрыла мне рот ладонью и зашептала:

— Нельзя так говорить, мой принц. Ваша мама — королева. А я никто. Я простая служанка.

Я помню, как обиделся за Калику. Я надул губы и спросил:

— Если она мне мама, почему же не она меня кормила?

— Говорят, когда женщина кормит грудью, она скорее вянет. А королеве нужно оставаться подольше красивой. Бегите играть, принц, вырастете — поймете.

Это была моя первая обида в жизни. До самого вечера я не сказал матери ни слова — сердился на нее. Вечером она подошла к моей постели и тихонько позвала. Я не откликнулся. Пальцы, нежные и душистые, как цветочные лепестки, легко погладили мой лоб и щеки. У меня что-то дрогнуло внутри, но я молчал, не открывая глаз. Помню, я думал, что, если бы знал заклинания, обязательно превратил бы ее в камень.

Касание красноречивей слова, но оно не может тронуть сердце, как трогают его слезы. Горячая слеза капнула на мою щеку, и я не выдержал. Мои глаза раскрылись. Никогда раньше я не видел мать плачущей. Разрываясь от жалости, я бросился ей на шею:

— Не плачь, мамочка!

Мать не отвечала, только все крепче обнимала меня, заливаясь слезами.

— Что с тобой? Что? — рыдая, допытывался я. — На тебя рассердился отец?

— Нет, мой принц.

— Улетел твой любимый павлин?

— Нет, сын, я не стала бы так убиваться из-за павлина, — чуть слышно ответила она. — Другая птица улетает от меня…

— Какая птица, мама?

— Ты. Какая же еще, сынок! — И мать до боли стиснула меня в объятиях.

Мне было больно, но приятно. Я руками вытер мамины глаза и уверил ее:

— Нет, мама, нет! Я всегда буду с тобой!

— Всегда буду с тобой… — эхом отозвался ее голос.

Детство не знает ни прошлого, ни будущего, и я твердо повторил:

— Всегда.

Я никак не мог понять, отчего вдруг матери пришла в голову мысль о расставании со мной.

— Ты целый день сердился на меня, сын. Ни словечка не сказал мне. И сейчас — ты ведь не спал, когда я позвала тебя. За что ты сердишься на меня, Яйю? Сынок мой, детям не понять боль родителей, но об одном прошу тебя: не следуй его примеру!

— Его примеру… О ком ты, мама?

Мы были с матерью вдвоем, отец уехал. Дворец затих. Прислужница спала за дверью, и даже огонь масляного светильника уже начинал меркнуть. Однако мать выглядела испуганной — тихонько подошла к двери, проверила, плотно ли она затворена, и, возвратившись ко мне, снова обняла меня.

— Яйю, мой сын, я не хотела говорить тебе, пока не вырастешь. Но ты сегодня рассердился на меня, совсем как взрослый… Мне стало страшно, я подумала, что скоро ты меня оставишь, как тот, другой…

— Кто другой? — спросил я, силясь понять, о ком речь.

— Твой старший брат.

— У меня есть старший брат? А где он?

Мать не знала.

Я огорчился, что брат не во дворце, а то мы с ним играли бы…

— Как его зовут? — возбужденно спросил я.

— Яти, — вздохнула мать.

— Сколько ему лет? И когда он приедет?

— За полтора года до твоего рождения он покинул дворец. Ушел. Ушел совсем один.