Рисунки Л. Смирновой

Чернь

Среди осинника возвышались черно-синие пихты. За вершины их цеплялись низкие серые облака. Мне захотелось войти в этот странный лес — попытка закончилась смешно и печально. Внизу он зарос такими густыми травами и кустарником, что углубиться далее полусотни метров не удалось. Обратно я вышел промокшим до нитки: с каждой ветки при малейшем движении обрушивался холодный душ.

Потом привелось мне не раз наблюдать такой лес в восточном Алтае и в Горной Шории, в Кузнецком Алатау и на западном Саяне, но впечатление от первой встречи с ним не поблекло.

Чернь — так называют в южной Сибири горные леса с преобладанием пихты и осины в отличие от беликов — березников. Чернь словно притягивает дожди. Уроженец таежной деревеньки рассказывал мне, что мальчишкою был убежден: во всем мире почти непрерывно идет дождь и стоят туманы.

Однако хоть на минуту выглянет солнце — куда только девается хмурость пейзажа. Воздух наполняется пением птиц, жужжанием шмелей и слегка дурманящим ароматом таежного разнотравья. Над зонтиками дягиля и сныти, над огромными темно-красными цветами марьина корня вьются осы и бронзовки, порхают бабочки. Тучами атакуют путника комары и оводы.

Травы, особенно на полянах, называемых здесь еланями, достигают гигантских размеров. Они скрывают пешеходов с головою. Первые исследователи называли здешние травостои «черневыми прериями».

Но чернь не везде одинакова. В тех местах, где сплошняком высится старый пихтач, в самый солнечный день господствует мрак, да такой глубокий, что травы тут не выживают, и под ногами шуршит лишь россыпь хвои. Разгоряченный ходьбою, приложишь к щеке бархатистую лапу пихты и ощущаешь, как отдает она тебе прохладу леса.

Темень эта и у бывалого человека вызывает оторопь. Мой знакомый, таксатор, говорил по этому поводу: «В каких лесах не лазил, а в этих я один не ходок».

На северных склонах, в укромных тенистых логах, под козырьками обрывов можно и в конце лета встретить в черневой тайге толщу слежавшегося снега. Но там, где пихта в меньшинстве и преобладает осина или береза, где во втором ярусе леса — черемуха и калина, жимолость, бузина и таволга, густота растительности такова, что под ее покровом — свой особый микроклимат. И температура на несколько градусов выше, чем под кронами деревьев. Так что чернь не только холодит, но и греет. Может быть, этому ее свойству обязаны жизнью такие реликты, как копытень, названный в соответствии с формою листьев, как герань Роберта с малиновыми цветами, напоминающими по форме розетки шиповника.

Но самый замечательный реликт черни — липа сибирская. Та самая, которой в других таежных зонах когда-то пришлось отступить перед злыми морозами. Где-то на южном Салаире, в Горной Шории сохранилось чудо — целые липовые острова.

Чернь замечательна и животными. Старожил и знаток здешних мест, егерь Г. Дараев по объеденным лапкам пихты учил меня узнавать зимние стоянки лосей. Издали наблюдали мы за молодой лисою, выжившей из норы сурка. Рассказал он, как недавно имел удовольствие держать в руках еще беспомощных барсучат. Теперь — новая забота: появились волки.

У путешествия по малой реке — свои прелести. Шум порогов не заглушает пения птиц. Меньше борешься с течением и водоворотами, больше видишь и слышишь.

От Мочиг до Петеней река Бердь не тронута человеком. Справа — болотины. Слева — крутизна сопок. Время от времени подходят они вплотную к реке, и мы убеждаемся, что по этим густо заросшим пихтою и осиною крутым склонам не только человеку — зверю трудно пройти. И вспомнилось, что в черневую тайгу без топора не ходят.

На берегу, в кустах, играет, не обращая на нас внимания, полосатый бурундучок, дорогу нашу поспешно пересекает, во всю разбрызгивая крыльями воду, выводок удивительно маленьких для августа утят. А утка тем временем пытается манить нас за собой вниз по течению, отвлекая внимание от выводка.

Порою Бердь становится зеленым коридором каких-нибудь пяти метров ширины. И лоцманом служит нам переливающийся сине-зелеными тонами зимородок. Отлетит метров на тридцать вперед и ждет нашего приближения. Мы делаем вид, что не замечаем его. Но он все равно осторожничает. Еще издали недоверчиво смотрит в нашу сторону.

В притоках Берди водится выдра, охотится за хариусом и иной рыбешкой. Местный лесник утверждал, что не одна рыбья мелочь обитает в Берди. Есть будто бы и двухметровые щуки. Сначала не верил ему, а как промерил плесы шестом и оказалось, что до дна он не достает, подумал: может, и водятся здесь щуки-гиганты.

Осенью заросли Салаира привлекают немало любителей собирать ягоды. И на всех хватило бы, да трудность в том, как до ягоды добраться. Каждый шаг стоит великих усилий. Перелезать через поваленное дерево — все равно что пытаться стать акробатом. Сапог то оказывается накрепко опутанным ветками кустарника и стеблями прошлогодней травы, то внезапно проваливается в яму. Сломать здесь ногу — пара пустяков, а тогда уж и с места не сдвинешься.

Вот почему дикую ягоду собирают пока в основном вблизи дорог. Сколько ее остается в глуби таежных массивов — занимает ботаников-ресурсоведов. И для сибиряка, испытывающего недостаток витаминов, это не безразлично.

Кто знает, по какому пути: глубинных ли экспедиций заготовителей, постепенного ли окультуривания диких ягодников, пойдет заготовка таежных деликатесов. Ясно одно: дело это перспективное.

А еще Салаирский кряж — лучшее место для пчеловодства. Таежный или алтайский мед — светлый, тягучий и крупчатый — по качеству не имеет себе равных. Мест же для пасек на еланях предостаточно.

Из рассказанного можно было бы сделать поспешный вывод: что черневая тайга почти не тронута человеком и ничто ей не угрожает. С этим-то согласиться и нельзя. И поводом тому совсем не вздохи стариков, что «тайга стала не та». В разумных пределах рубки не только нужны, но и полезны. Другое дело — когда они захватывают водоохранные зоны, не сопровождаются в достаточной мере восстановлением леса. Тут уж затрагивается тот самый микроклимат черни, нарушить который легко, восстановить — трудно.

Заяц в городе

Катались мы с дочкой на лыжах, а этот взрослый вроде бы человек бродил по бурьяну, выписывая самые неожиданные зигзаги и проваливаясь по колено в сугробы. Поначалу я даже подумал, что это какой-то новый вид активного зимнего отдыха. Но скоро все объяснилось сколь просто, столь и неожиданно:

— Глядите, глядите! — закричал он нам.

Я глянул и был поражен: огромными прыжками удалялся от нас по накатанной лыжне довольно крупный заяц.

Происходило это, как ни странно, в самом центре Новосибирска. Когда-то был здесь овраг речки Каменки. Потом его заполнили песком из Оби. А после дождей тут вымахала трава. И вот на этом-то островке, с одной стороны которого стучали по рельсам трамваи и электрички, с другой натужно ревели грузовики, каким-то непонятным образом и завелся заяц.

Потом знатоки высказывали догадку, что в центр города он забежал по льду широкой Оби.

Такое соседство радовало. Значит, и в городе с полуторамиллионным населением, с его шумом, дымом, может-таки прижиться существо, привыкшее к тишине леса и раздолью поля. Беспокоил только не в меру усердный следопыт:

— Ты бы заехал сверху, — предлагал он мне. — А я — снизу. Посмотрел бы я, куда он денется.

— А может, не стоит? Пусть живет себе на здоровье!

Но, видно, он не мог лишить себя такого удовольствия.

На нем были валенки, белый полушубок в талию, какие выдают работникам внешней охраны, и я назвал его про себя «охранником». Встречались мы с ним все там же каждое воскресенье.

— Это ж — ночное животное, — укорял я его. — Ему днем спать надо.

— Собаку бы хорошую, — возражал он. — Посмотрел бы я тогда на это ночное животное… — и продолжал тяжело мять валенками сугробы.