Василий Стенькин

Рассказы чекиста Лаврова

Главы из повести

Вестовой атамана

Зима сорок третьего года была в Забайкалье необычайно суровой. Морозы доходили до пятидесяти трех градусов. Кажется, все замирает в такие дни: ветка не шелохнется, птица не пролетит, собака не тявкнет. Сизый сухой туман придавил город.

Улицы пустынны. Редкие прохожие бегут, укутавшись до самых глаз. В котельных больших домов зло матерятся кочегары: угольная пыль, смешанная с мокрыми опилками, еле тлеет. В квартирах замерзает вода. Люди придумывают обогревательные «агрегаты». Летят пробки, горят провода, а толку мало.

Нашему первенцу Володе идет четвертый год. Чтобы спасти ребенка от верной гибели, находим угол в частном доме, отапливаемом дровами. Условия: платим двести пятьдесят рублей в месяц — это четвертая часть моей зарплаты — и обеспечиваем дровами: двадцать кубометров за зиму.

Дом смотрит на север, сырой и холодный. Топим три раза в сутки, отчего прибавляется влажность и еле заметно — тепло. Перед новым годом в нашу ограду въезжает груженая с верхом машина. Привезли двухметровые кряжистые бревна. Федор Степанович — наш хозяин — крепкий старик с рыжими тараканьими усами — долго ходит возле сваленных комлей, тыкает их своими аккуратно подшитыми валенками и что-то бормочет про себя.

— О чем вы, Степаныч?

— От таких дров, паря, однако, не жди тепла.

Пилим. Говорим о войне, о втором фронте, с которым союзники безбожно тянут, о недавней Тегеранской конференции.

— Я тебе, Максим Андреич, что скажу, — начинает Федор Степанович, выпуская из рук пилу. — Этот Черчилль, — старик делает ударение на втором слоге, — туды его мать, еще покажет себя... Тебе сколько годов?

— Двадцать пять.

— Стало быть, в гражданскую войну ты только на свет был нарожден, а мне тогда уже за сорок перевалило. Я хорошо помню, как этот Черчилль, — тут Федор Степанович опять ругнул капиталистов, — сколачивал силы против нас... Думаешь, прозрел он? Нет. Черт во что ни рядится — все чертом остается.

Нашу работу и политические дебаты прерывает посыльный. Меня срочно вызывают на службу.

В просторном светлом кабинете сидят начальник Управления и начальник отдела. Они о чем-то тихо разговаривают. Я без разрешения ворвался в кабинет и поэтому чувствую себя стесненно.

Начальник Управления предложил мне сесть и молча протянул поступивший из Москвы документ. Читаю:

Я молча возвращаю документ.

— Ясно, товарищи? — спрашивает полковник.

— Не очень, конечно, — улыбается начальник отдела, вялый, мешковатый подполковник, — маловато данных.

— Я звонил в Москву, — говорит полковник, — ничего нового. Наверное так сделаем: в Бичуру сейчас поедет лейтенант Лавров, на месте ознакомится с обстановкой. Потом решим об оперативной группе в помощь работникам районного отделения. Так?

У меня мелькнула мысль: «Как добраться туда? Почти двести километров, зима, бездорожье».

— Вы что-то хотите спросить, Лавров? — обратился полковник, заметив мое движение.

— Думаю, как добраться туда, — сказал я, вставая.

— Сидите, сидите. Могу предложить два варианта: либо найти попутную машину, либо — бензин. Конец года, у нас весь лимит исчерпан, горючего нет. Добудете бензин — берите любую машину. Договорились? Желательно выехать завтра: время не терпит.

Я обошел все городские базы МТС и колхозов, но ни попутчиков, ни бензина не было. И только через два дня на перевалочной базе Цолгинской МТС я встретился с директором и главным бухгалтером — у них было горючее и не было машины. Мы быстро сговорились и рано утром следующего дня тронулись в путь.

В Бичуру приехали ночью. Высокие окна закрыты плотными ставнями на железные болты. Тишина. Темень. Только вьюга крутит над крышами да изредка собака беззлобно тявкнет.

Село Бичура вольно раскинулось в широкой долине Хилка. Говорят, от одного крайнего двора до другого без малого полтора десятка километров. Дома срублены из толстых лиственничных бревен, на века поставлены.

И люди под стать домам — рослые, крепкие, могучие семейские, чьи предки были высланы из России царицей Екатериной за приверженность старым обрядам русской церкви, за почитание строптивого протопопа Аввакума. Но и вдали от родных мест старообрядцы свято чтили и хранили верность старине, старались жить так, как жили деды.

Неумолимые законы самой жизни, свежий ветер революции и бурные события тридцатых годов расслоили семейщину. Так веялка отделяет зерно от половы. И все-таки многие нравы и обычаи старины старообрядцы сохранили до наших дней.

И вот в этом огромном селе нам нужно найти человека под шпионской кличкой Ногайцев, имеющего дочь Ксению. Больше мы ничего о нем не знаем.

Первая ниточка, за которую мы зацепились, была, конечно, эта птичница Ксения. Наметили: во всех колхозах села выявить всех птичниц с момента коллективизации. Переговорили со многими людьми, перелистали уйму конторских книг и дел — ни одной Ксении не нашли.

В картотеке паспортного стола милиции отыскали более двухсот женщин с таким именем. Проверили их и отцов — живых и умерших. О тех, которые выехали из села, послали запросы... Ничего. Занялись поисками самого Ногайцева. Главное направление поиска определялось предположением: если Ногайцев завербован контрразведкой атамана Семенова, значит, это скорее всего человек, служивший у белых, либо имевший какой-то иной контакт с белогвардейцами.

На схематическом плане Бичуры мы нанесли условными точками всех, кто мог быть как-то полезен нам: старых коммунистов, бывших красных партизан, мудрых дедов...

Ясный, солнечный день. За двойными стеклами отведенной мне комнаты заиндевелые тополя, побелевшие телеграфные провода, сизые дымки труб. Изредка пронесется легкая кошева, запряженная низкорослой монгольской лошадкой, и пробежит сибирская лайка, весело задрав хвост и навострив уши.

Входит высокий, чернобородый мужик в полушубке, перетянутом цветным кушаком. Сел, положил рядом с собою шапку, кожаные залоснившиеся рукавицы и пригладил шершавой ладонью черные, без седины волосы.

— И пошто люди эту отраву чадят, холера ее побери, — кивнул он на пепельницу, забитую окурками. — Жизнь по своей охоте укорачивают...

Говорит он не сердито, с какой-то веселой ноткой в голосе. Видно, в хорошем расположении духа.

— Дрянь, конечно, — соглашаюсь я. — Когда-нибудь люди будут смеяться над этим: дым глотали. Приятно? Нет. По привычке...

— Худая привычка, — мужик помолчал. — Много в людях дурных обыкновений, а все равно человек от этого не становится хуже, потому как есть творение божье...

«Ишь ты, куда повернул», — подумал я и перешел к делу.