Гуру Петрольев сидел на койке, застеленной полосатым бледно-зеленым одеялом, и, подобрав ноги под себя, медитировал.

Худой, рыжий Мишка продвинулся по стенке чуть вперед и остановился у стула, на замызганном сиденье которого стояла стеклянная банка, полная карандашей и фломастеров.

Комната была рассчитана на двоих, но сосед Петрольева, получив место в общежитии, тут же съехал на снятую родителями квартиру, и гуру жил привольно и обставлял свое жилище так, как хотел. На Мишкин взгляд в помещении царил напитанный эклектикой хаос. На стенке над соседской койкой на гвоздях висели: парадный плащ болотной расцветки, джинсы с растрепавшимися штанинами, цветастые рубашки на плечиках, листок с иероглифами и сдувшийся до красной тряпочки воздушный шар. Ниже была прикноплена репродукция с Иваном Грозным, обнимающим своего только что убитого сына. Сбоку желтел машинный портрет Моны Лизы. Еще ниже, уже на койке, боролись за общее пространство спортивная сумка, несколько пластинок в конвертах, магнитофон, мембрана от колонки, шахматная доска, три тома «Зарубежной литературы», пучок пластиковых трубок, шелуха от семечек, лыжный ботинок, ком белья со свесившимся к полу рукавом, миска и две бадминтонные ракетки.

На полу в проходе лежала ковровая дорожка в опалинах и с прорехой у дальнего края. Треть широкого подоконника занимал черно-белый телевизор. Антенный провод из него тянулся в приоткрытую форточку. Рядом в количестве нескольких десятков теснились оловянные солдатики, частью раскрашенные полностью, частью белевшие одними портупеями или же законченные лишь до пояса, тут же стояли баночки с гуашью. Прижимался к стеклу кусок зеленого пластика. Подвешенная на черной изоленте лениво крутилась то в одну, то в другую сторону вырезанная из цветной бумаги аппликация-талисман.

Ближняя к гуру тумбочка была уставлена тарелками и стаканами. В стаканах зеленели неаппетитного вида опивки, в тарелках черствел хлеб и сохли гречневые зерна. Башней возвышалась двухлитровая пивная бутыль. На одну из многочисленных вилок был нанизан укушенный огурец, на другою — кусок обжаренной вареной колбасы.

На дальней тумбочке стопками громоздились книги, и часть из них наверняка уже упала вниз, к ребрам батареи. На чистом от книг пятачке, развернутая, смотрела в мир буквами и значками тетрадь в клетку. Рассмотреть знаки Мишка не успел, поскольку Петрольев вдруг шлепнул губами и сказал:

— Ом-м-м.

Глаз, впрочем, он так и не открыл.

Гуру Петрольев был бородат и волосат, волосы его спадали на плечи, делая его в чем-то похожим на ту самую Мону Лизу. Было ему двадцать восемь лет, и высшее образование он получал в третий раз, свято веря в преимущество процесса над результатом. Плоское лицо гуру отдавало восточной желтизной. Крупные губы под крючковатым носом застыли, сложившись в загадочную полу-улыбку.

Одет он был по-житейски просто — в тренировочные штаны и в спортивную кофту, застегнутую на молнию до груди. Под кофтой прятались сетчатая майка и продолговатый кулон на цепочке.

По факультету ходили слухи, что гуру, кося от армии, полгода провел в «дурке», и что увлечение всякими азиатскими учениями пригодилось ему там, чтобы на самом деле не сойти с ума. «Полет над гнездом кукушки» он истово ненавидел.

Имя у Петрольева было Равиль.

Среди семнадцати-восемнадцатилетних студентов-первокурсников в силу возраста и опыта он действительно выделялся, словно проповедник среди прихожан. К тому же иногда на него находило, и он начинал вдруг, повысив голос, вещать всем вокруг о карме, пране, дхарме и сансаре, убеждая запомнить и уверовать.

— Равиль, — осмелился потревожить гуру Мишка.

Петрольев сложил руки в паху и приоткрыл один глаз.

— Задолбали, — сказал он. — Вырожденцы и парии. Нет на вас Шивы-громовержца!

— Это мне? — испугался Мишка.

— И тебе тоже.

Петрольев вытянул из-под себя ноги и переменил позу с вертикальной на горизонтальную. У Мишки язык бы не повернулся назвать это простым словом «лег».

— С чем ты, парень? Денег нет.

Гуру бесцеремонно полез пальцем в нос, вытащил желтоватую козявку и, опустив руку, спрятал эту козявку где-то под койкой.

— Нет, мне бы совет, — сказал Мишка.

Петрольев поглядел с интересом.

— Молодо-зелено, — сказал он. — Женись, рожай детей, живи и не парься.

Мишка вздохнул.

— Я как раз по поводу предопределения.

— Все в мире предопределено, — изрек гуру и опрокинул голову на подушку, изучая плохо побеленный потолок. — Шаг вправо, шаг влево — ничего не светит.

— Равиль, я тут подумал…

— Ты сядь, — повел рукой Петрольев, приглашая Мишку расположиться на соседской кровати.

— Тут вещи.

— Сдвинь. Все равно ничего никогда нахрен не пригодится.

Мишка, кивнув, отвоевал место у лыжного ботинка и бадминтонных ракеток. Несколько секунд он мял пальцами ткань брюк на коленях.

— Давай, не жмись, — сказал ему гуру. — Я в благодушном настроении.

— Ну, я это… — Мишка закусил губу. — Равиль, помнишь, Эрнестина Львовна вела семинар по философии про судьбу? Про мойр, Полибия, святого Августина, древнеримскую и христианскую концепции Божьей воли?

Петрольев нахмурился.

— Я был тогда?

— У окна, за дальним столом.

— Не помню, возможно, отсутствовал душевно, — Петрольев приподнялся на локте. — На чем сошлись?

— Я не к тому, Равиль. Ты тогда сказал…

— Я сказал? — удивился гуру.

— Ты.

Петрольев снова сел, расчесал пятерней волосы.

— Вот жизнь! Впрочем, это и к лучшему. Не помнишь — не стыдно. Отсутствие перманетной вины, если ты что-нибудь в этом понимаешь. Так что я там сказал?

— Ты сказал, что свободы воли ни у одного человека, ни у одного насекомого нет, что есть парадокс носителя, и вся жизнь, выраженная в причинно-следственных связях, просчитана на генном уровне и изначально загружена в клетки индивидуума, но одновременно взаимодействует на макроуровне, вроде Вселенной, с множеством таких же программ.

Гуру хмыкнул.

— Такое я мог. У меня глаза красные были?

— Н-нет.

— В сущности, конечно, система стройная. Только, знаешь, парень, на эту тему лучше надолго не западать. Дай-ка водички.

Петрольев показал Мишке на чайник, стоящий у стула на полу, и, получив его, присосался к носику. Карие, чуть навыкате глаза его закатились, пока он гулко глотал воду.

— Ты там еще сказал, что есть способ обмануть эту программу, — произнес Мишка, принимая чайник обратно.

Равиль растер попавшие на кофту капли.

— Тебе-то это зачем? Иногда, парень, надо просто отключать голову. Тогда жизнь не будет казаться…

— А если именно кажется? — подался вперед Мишка.

— У-у, какой страшный шепот! Ты, парень, давай девчонок такой историей пугай.

— Нет, я серьезно! — запальчиво сказал Мишка. — Равиль, тут как… Вот идешь ты, заходишь в магазин, покупаешь хлеб и кефир, а потом смотришь на себя со стороны и понимаешь, что именно это и должен был сделать! То есть, ничего другого ты сделать бы и не смог, потому что это уже обусловлено минутой, двумя, тремя часами или пятью годами раньше.

— Та-ак, не понял, давай помедленней.

Петрольев цапнул кусок колбасы с вилки.

— Ну, скажем… Если смотреть на себя ретроспективно, то есть, как бы отматывая время и свои действия назад…

Гуру поощрительно кивнул Мишке, жуя.

— …то становится очевидно, — уверенней заговорил Мишка, — что все, что ты делаешь, предсказуемо и обусловлено твоими прошлыми поступками, мыслями, желаниями. Это как бы рамки, которые заданы. Грубо говоря, за реакциями на что-либо или предпочтениями всегда прячется причина, которая жестко ими управляет.

— То есть, — Петрольев вздернул голову к потолку, — то, что сейчас я слушаю тебя, обусловлено тем, что из всего многообразия действий, как то: поспать, прогнать тебя ко всем дэвам, сходить в туалет, я не выбрал ничего другого? Мало того, получается, и не мог выбрать, поскольку уже слушаю. Это интересно. Но в некотором роде лукавство… — забормотал он. — Мы же видим всего одну ветку, остальное ветвление умозрительно, недоказуемо, что было бы, если… Я точно про что-то такое говорил на семинаре?