ЛЕТО 1914 ГОДА

XL. Воскресенье 26 июля. – Воскресный прием у Антуана; доктор Филип; дипломат Рюмель

В большой гостиной Антуана собралось уже человек шесть.

Войдя, Жак стал искать брата глазами. К нему подошел Манюэль Руа: Антуан сейчас вернется – он у себя в кабинете с доктором Филипом.

Жак пожал руку Штудлеру, Рене Жуслену и доктору Теривье, бородатому и веселому человечку, которого он в свое время встречал у постели больного г-на Тибо.

Какой-то человек высокого роста, еще молодой, с энергичными чертами лица, напоминавшими юного Бонапарта, громко разглагольствовал, стоя перед камином.

– Ну да, – говорил он, – все правительства заявляют с одинаковой твердостью и одинаковой видимостью искренности, что не хотят войны. Почему бы им этого не доказать, проявляя меньше непримиримости? Они только и говорят что о национальной чести, престиже, незыблемых правах, законных чаяниях… Все они как будто хотят сказать: "Да, я желаю мира, но мира, для меня выгодного". И это никого не возмущает! Столько людей походят на свои правительства: прежде всего заботятся о том, чтобы устроить выгодное дельце!.. А это все усложняет: ведь для всех выгоды быть не может; сохранить мир можно лишь при условии взаимных уступок…

– Кто это? – спросил Жак у Руа.

– Финацци, окулист… Корсиканец… Хотите, я вас познакомлю?

– Нет, нет… – поспешно ответил Жак.

Руа улыбнулся и, отведя Жака в сторону, любезно уселся подле него.

Он знал Швейцарию и, в частности, Женеву, так как несколько лет подряд в летние месяцы принимал там участие в гонках парусных судов. Жак на вопрос, чем он занимается, заговорил о своей личной работе – о журналистике. Он решил проявлять сдержанность и в этой среде не афишировать без надобности своих убеждений. Поэтому он торопился перевести разговор на войну: после того, что он слышал в прошлый раз, его заинтересовали воззрения молодого врача.

– Я, – сказал Руа, расчесывая кончиками ногтей свои тонкие черные усики, – думаю о войне, с осени тысяча девятьсот пятого года! А ведь тогда мне было всего шестнадцать лет: я только что сдал первый экзамен на степень бакалавра, кончал лицей Станислава… Несмотря на это, я очень хорошо понял в ту осень, что нашему поколению придется иметь дело с германской угрозой. И многие из моих товарищей почувствовали то же самое. Мы не хотим войны; но с того времени мы готовимся к ней, как к чему-то естественному, неизбежному.

Жак поднял брови:

– Естественному?

– Ну да: надо же свести счеты. Рано или поздно придется на это решиться, если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать!

Жак с неудовольствием заметил, что Штудлер быстро обернулся и направился к ним. Он предпочел бы с глазу на глаз продолжать свое маленькое интервью. По отношению к Руа он испытывал некоторую враждебность, но никакой антипатии.

– Если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать? – повторил Штудлер недружелюбным тоном. – Вот уж что меня ужасно злит, – заметил он, обращаясь на этот раз к Жаку, – так это мания националистов присваивать себе монопольное право на патриотизм! Вечно они стараются прикрыть свои воинственные поползновения маской патриотических чувств. Как будто влечение к войне – это в конечном счете некое удостоверение в любви к отечеству!

– Я просто восхищаюсь вами, Халиф, – с иронией заметил Руа. – Люди моего поколения не так трусливы, как вы: они более щекотливы. Нам в конце концов надоело терпеть немецкие провокации.

– Но ведь пока что речь идет только об австрийских провокациях… и к тому же направленных не против нас! – заметил Жак.

– Так что же? Вы, значит, согласились бы, в ожидании, пока придет наша очередь, наблюдать в качестве зрителя, как Сербия становится жертвой германизма?

Жак ничего не ответил.

Штудлер саркастически усмехнулся:

– Защита слабых?.. А когда англичане цинично наложили руку на южноафриканские золотые прииски, почему Франция не бросилась на помощь бурам, маленькому народу, еще более слабому и вызывающему еще большее сочувствие, чем сербы? А почему теперь мы не стремимся помочь бедной Ирландии?.. Вы полагаете, что честь совершения такого благородного жеста стоит риска столкнуть между собой все европейские армии?

Руа ограничился улыбкой. Он непринужденно обернулся к Жаку:

– Халиф принадлежит к тем славным людям, которые из-за преувеличенной чувствительности воображают о войне всякие глупости… и совершенно не считаются с тем, что она представляет собою в действительности.

– В действительности? – резко перебил Штудлер. – Что же именно?

– Да очень многое… Во-первых, закон природы, глубоко сидящий в человеке инстинкт, который нельзя выкорчевать, не искалечив самым унизительным образом человеческую натуру. Здоровый человек должен жить своей силой – таков его закон… Во-вторых, возможность для человека развивать в себе целый ряд качеств, очень редких, прекрасных… и очень укрепляющих душу!..

– Каких же? – спросил Жак, стараясь сохранять чисто вопросительную интонацию.

– Ну, – сказал Руа, вскинув свою маленькую круглую голову, – как раз те, которые я больше всего ценю: мужественную энергию, любовь к риску, сознание долга и даже больше – самопожертвование, когда ваша частная воля отдается на служение некоему коллективному действию, широкому, героическому… Вы не считаете разве, что человека молодого и сильного духом должно непреодолимо влечь к героизму?

– Да, – лаконически признал Жак.

– Прекрасная это вещь – доблесть! – продолжал Руа с победоносной улыбкой, причем глаза его заблестели. – Война для людей нашего возраста великолепный спорт: самый благородный спорт.

– Спорт, – возмущенно проворчал Штудлер, – за который расплачиваются человеческими жизнями!

– Ну и что же? – бросил ему Руа. – Ведь человечество размножается достаточно быстро: разве оно не может позволить себе время от времени такую роскошь, раз ему это необходимо?

– Необходимо?

– Гигиена народов периодически требует хорошего кровопускания. Если мирные периоды слишком затягиваются, на земле вырабатывается уйма токсинов, которые отравляют ее и от которых ей надо очиститься, как человеку, ведущему слишком сидячий образ жизни. Мне кажется, что в данный момент хорошее кровопускание особенно необходимо французской душе. И даже европейской. Необходимо, если мы не хотим, чтобы наша западная цивилизация погрязла в низости, пришла в упадок.

– По-моему, низость именно в том, чтобы уступать жестокости и ненависти! – заметил Штудлер.

– А кто говорит о жестокости? Кто говорит о ненависти? – возразил Руа, пожимая плечами. – Вечно одни и те же общие места, один и тот же нелепый трафарет! Уверяю вас, для людей моего поколения война вовсе не означает призыва к жестокости и еще меньше – к ненависти! Война – это не ссора двух человек, она выше индивидуумов: это смелое предприятие, в котором участвуют две нации… Великолепное предприятие! Спортивный матч в чистом виде! На поле битвы, совсем как на стадионе, сражающиеся люди – это игроки двух соперничающих команд: они не враги, они противники!

У Штудлера вырвался странный смех, похожий на ржание. Застыв на месте, созерцал он юного гладиатора темными, маловыразительными глазами, расширенные зрачки которых резко выделялись на светлом молочном фоне белка.

– У меня есть брат в Марокко, капитан, – миролюбивым тоном продолжал Руа. – Вы ничего не знаете об армии, Халиф! Вы и не подозреваете, какой дух царит среди молодых офицеров, вы не представляете себе их жизни, полной самоотречения, их морального благородства! Они – живой пример того, что может сделать бескорыстное мужество на службе великой идеи… Вашим социалистам полезно было бы пройти такую школу! Они увидели бы, что такое дисциплинированное общество, члены которого действительно посвящают всю свою жизнь коллективу и ведут почти аскетическое существование, в котором нет места никакому низменному тщеславию!