Шим Эдуард Юрьевич

НОЧЬ В КОНЦЕ МЕСЯЦА

Советский писатель

Ленинград

1958

----------------------------------------------------

НОЧЬ В КОНЦЕ МЕСЯЦА

1

Около трех пополуночи вдруг раздается, раскатываясь по казарме, голос дневального:

—Па-адъем!

От этого голоса вздрагиваешь и, еще не проснувшись, бессознательно скидываешь с себя

одеяло. Голова сама отрывается от подушки.

Скрипят двухъярусные койки, вот кто-то уже спрыгнул, скребнули по полу подковы на

сапогах. Внизу подо мною проснулся веселый человек — Петя Кавунок, задрал ногу и

поддает под мой матрас, помогает вставать.

Командир отделения Лапига, уже одетый, шагает вдоль коек. С хрустом оседают под его

могучей поступью половицы. Слышу— остановился у соседней койки, дергает за простыню:

—Вам что, особое приглашение?

И ждет, держа уголок простыни в кулаке, как собачье ухо.

Надо спешить. Я сползаю вниз, спросонок путаюсь ногами в штанах. Портянки,

обернутые на ночь вокруг голенищ, не успели просохнуть и лезут в сапоги трудно, с писком.

Петя Кавунок прыгает рядом на одной ноге. Ему одеваться дольше, у него обмотки:

крути-накручивай... Старательно завершив последний оборот, он любуется и притопывает

каблуком:

—Эх, дали Пете сапоги, восемь раз вокруг ноги!

Проглотив зевок, я интересуюсь:

—Не знаешь, зачем подняли?

Петя вскидывает на меня круглые, прозрачные, как весенние льдинки, глаза. В них

столько изумления, что мне совестно.

—Разве непонятно? Ах, простите, забыл объявить: состоятся ночные полеты.

С вагона на вагон. Аппарат типа «копай глубже, кидай шибче...» Берешься на пару?

Так я и подозревал, — снова разгрузка.

Третью ночь подряд прибывают на железнодорожную ветку эшелоны, груженные

«инертными материалами». Под этим пристойным названием скрыты обыкновенный песок и

гравий. Едва эшелон прибывает, как в нашей казарме появляется командир, гремят голоса

дневальных... Спустя полчаса мы уже на ветке, напяливаем рукавицы и запускаем в полет

наш аппарат «копай глубже, кидай шибче».

Значит, сегодня — то же.

— Ладно, — говорю я Пете. — Летаем на пару. Дадим рекорд скорости.

Только мы успеваем одеться и сполоснуть лица, как вновь размеренно топает, хрустит

половицами командир отделения Лапига:

—Коечки запр-равить!

Заправить по-солдатски койку—это не значит попросту накрыть ее одеялом. Надо

ухитриться состроить из матраса что-то похожее на гладко обструганный ящик. Так

полагается. Гражданским тюфякам дозволено валяться на кроватях, безвольно прогибая

спины и выпятив бока. А солдатский матрас — прям и сух, он обязан вытянуться в струнку и

лежать, строго равняясь на соседей.

У меня матрас новый, недавно набит, и я с ним справляюсь легко. А Петя задерживается.

Он успел пролежать, перетереть солому в порошок, и матрас у него оползает, как мешок с

песком.

—Стр-роевой выправки не знаешь! —рычит Петя и сует матрасу под микитки.—Сколько

служишь? Ка-ак лежишь?! Смиррна!

Команды у Пети получаются—совсем как у сержанта Лапиги, — такой же бас и раскаты.

Поэтому я не сразу разбираю, кто приказывает: «Станови-ись!» Оказывается, кричит сам

Лапига.

Пятка к пятке, локтем достаю соседа, скашиваю глаза на грудь четвертого человека.

Мимо прошмыгивает опоздавший Петя. Он мал ростом, и ему надо мчаться на левый фланг.

—Смир-рна!

Обтирая покрасневшие, озябшие руки, в казарму входит командир роты майор Чиренко.

Сапоги у него захлестаны глиной, фуражка намокла и потемнела; с нее падают длинные

капли, разбиваясь о погон.

Скрипнули майорские сапоги. Строй замер.

Слышно, как сечет по окнам казармы дождь и туго, на одной ноте, гудит ветер. От этих

звуков прохватывает зябкая дрожь.

—Поедете на аэродром, — откашлявшись, негромко говорит майор. — Надо спустить

воду, которая его затопляет. Задания объяснят командиры отделений.

Вот, оказывается, в чем дело! Петя Кавунок нынче ошибся, не придется запускать наш

аппарат. Что-то другое выпало на нашу долю...

Я выхожу из казармы первым, и никак не могу открыть дверь, — на нее словно

навалились снаружи. Доски двери дрожат.

Петя помогает мне, бухает плечом. Дверь нехотя отходит, а потом, подрожав секунду,

распахивается и с пушечным гулом ударяет об стену.

Нечем дышать. Ветер наглухо заткнул рот, нос, выжимает слезу. Я делаю шаг, и будто

проваливаюсь в черный водоворот: ветром насквозь продуло шинель, гимнастерку, белье,

ледяные струйки бегут по коже.

—Эх, закурить не поспел! — кричит рядом Петя Кавунок, придерживая на голове

пилотку. — Жисть пошла отчаянная... Ни курева, ни варева... Одно горево!

Сзади, перекрывая гул ветра, командует сержант:

—На машину, тр-ропись!

Расколов кромешную тьму, на дороге светят автомобильные фары. Они кажутся очень

далекими. Спотыкаясь, мы бежим к машине. Обычно по ночам у казармы горит фонарь, но

сейчас его нет, — наверно, сорвало. Над головами у нас, тягуче распиливая воздух, что-то

проносится и брякает о дорогу. Я не догадываюсь, что это, а Петя приседает и ойкает: —

Пресвятая мать-демобилизация! От пули не погибнул, так черепица башку срубит... Ить как!

Теперь сквозь вой ветра я слышу, как наверху, в клубящейся тьме, трещат доски на крыше

казармы. Хлестнув брызгами, пролетает еще черепица... Я закрываю голову рукой и с маху

натыкаюсь на борт грузовика.

Мы переваливаемся через борт, садимся на мокрый пол. На плечи нам лезут остальные

солдаты, перекатываются кубарем...

Машина резко берет с места, а мы сидим, плотно стиснутые, и даже не качаемся, когда

кузов кренится на поворотах. В затылок мне кто-то горячо дышит, сбоку привалилась

широкая, круглая, как афишная тумба, спина сержанта Лапиги, в колени уперся чей-то

сапог...

Сгорбясь в три погибели, Петя чиркает спичками,— все же хочет наладить курево.

Запалить цигарку ему удается, но проку от этого мало. На ветру цигарка горит стремительно,

как бенгальский огонь, и в одну секунду рассыпается искрами.

— Нда,— говорит Петя — Каюк табаку, пропали денежки...

Нарастает кипящий гул, — мы въехали под деревья. Хлестко стегают по кабине мокрые

ветки. Я отворачиваюсь, ставлю торчком воротник.

Сонная одурь у меня прошла, в голове свежо, ясно. И я вдруг задумываюсь над тем, как

любопытно все складывается.

Вот спали спокойно десятки людей, видели сны, далеки были в мыслях и от казармы и от

этой ночи. Но раздалось короткое слово, и люди уже одеты, вскочили в машину, едут куда-то

сквозь тьму, ветер, дождь... Им это привычно: позвала служба.

Но и для меня, оказывается, это стало привычным. Вот еду, и не удивляюсь, будто всю

жизнь поднимался ночами по тревоге...

Неисповедимы пути солдатские.

2

Говорят, что нет уже в армии таких подразделений, каким был наш инженерный батальон.

А жаль, честное слово. Пригодился бы многим.

Попал я в него неожиданно.

Инжбатовский писарь, отслужив положенный срок, увольнялся в запас. Взамен

понадобился грамотный человек; в штабах тренькнули телефоны, был отдан приказ — и

меня, вчерашнего новобранца, послали на новое место.

Я еще не стоптал первой пары сапог, гимнастерка на мне топорщилась, как

накрахмаленная, и, снимая головной убор, я еще по привычке ловил пальцами козырек,

позабыв, что на мне пилотка, а не гражданская кепочка... Я и знать не знал, что такое инжбат.

И в первую же полночь, едва я сомкнул веки, прогремела команда «подъем!» — прибыл