Вместо предисловия

Производственный роман

Как хорошо, когда тебе сочувствуют, когда тебя жалеют. Сладкий ароматный яд. К этому яду привыкать опасно.

Однажды в подмосковный городок прибыла киногруппа с «Мосфильма». Переночевали в гостинице, пора отправляться на съемки – а ведущей актрисы нет и нет. Тогда оператор фильма, пользуясь добрыми с ней отношениями, поднялся к звезде в номер узнать, что случилось.

– Я не могу ехать! – в отчаянии прошептала звезда. – Я все мое забыла в Москве.

– Что забыла?

– Да ведь на самом деле на мне ничего своего нет! Волосы, ресницы, губы, зубы, глаза – все, все осталось дома. Забыла…

Пришлось срочно отряжать в Москву гонца.

Эту трагикомическую историю мне рассказал тот самый оператор. А имя актрисы не скажу – зачем?

Но мне эта история показалась метафорической: в ней алхимия актерской профессии. Она прямиком выводила к словам, которые я как-то услышал от героини этой книги – народной артистки СССР Людмилы Марковны Гурченко:

– Вообще-то я с детства знала, что некрасивая. То есть лицо – никакое. Но на нем можно нарисовать все что хотите. Чуть поработать над ним – и за десять минут я какая угодно. Резиновое лицо, гуттаперчевое.

И она действительно могла быть любой: сегодня ослепительно прекрасной, завтра комически уродливой, потом такой яркой, что запомнишь навсегда, потом такой серой, что в толпе не различишь… В зависимости от роли, которую играла в кино или в театре. На чистом белом листе экрана вдруг как бы из ничего проступала жизнь. Она собиралась из интуитивно отобранных деталей – или, точнее, выплавлялась из безошибочно отобранных химических элементов в каких-то невидимых нам ретортах. И каждый раз выходил новый человек, до изумления знакомый: этим человеком был каждый из нас в зале. И каждый в нем находил что-то родственное – такое, что, по Шекспиру, поворачивало наши глаза зрачками в душу.

Она и в жизни могла быть любой: ослепительной, обворожительной, колючей, открытой и неприступной – в зависимости от роли, которую в тот момент себе выбрала. Она была из тех, кто сами себя сделали, нарисовали, вылепили, сваяли, сотворили. Она сама написала, сыграла, спела, станцевала собственную судьбу. Сама придумала свой имидж, сама построила свою карьеру, сама добилась всеобщей любви.

То, что судьба наградила Гурченко актерским даром, она поняла очень рано. Масштабы этого дара поняла гораздо позднее и разведывала их практически всю жизнь. Они ее удивляли, и в ней постоянно бурлил азарт первооткрывателя. Она сознавала и уникальность этого дара, и ту его ценность, которую даже автор этих строк, всегда его высоко ценивший, по-настоящему открывает только теперь, когда ее уже нет, и, готовясь писать эту книжку, завороженно пересматривает ее фильмы подряд, один за другим.

Я попробую пройти вместе с вами этот ее путь от голодной харьковской замарашки – к принцессе, которая не умела стареть, но сумела одолеть всех драконов и даже ушла от нас, как мне теперь мерещится, в ею же определенный срок. Просто об этом никого не предупредила.

Если писать о ней книгу – это неизбежно будет тот особый, странный и слегка противоестественный жанр, который в советской литературе называли «производственным романом». Потому что Людмила Гурченко так до самого конца и не смогла отделить от производства все личное. Она всю свою судьбу поставила в абсолютную зависимость от производства, для которого жила, без которого не могла жить.

Это совершенно особое производство. Оно гвалтливо и бестолково, но его призрачные испарения проникают в каждого, кто ему служит, как сладкий яд, – это не мое сравнение, это банальное сравнение, это неточное сравнение, но точнее пока не придумано.

Диалоги, приведенные в книге, – реальны, они состоялись в разное время, при разных обстоятельствах. Какие-то хранятся в моем диктофоне, какие-то – в памяти, и тогда я не ручаюсь за дословность текстов, но ручаюсь за точность смыслов. Это не цитаты в киноведческом исследовании, это именно диалоги. Теперь, когда сама актриса стала частью истории нашего искусства, я даже беру на себя смелость договорить то, что она не договорила, но, я знаю, хотела сказать. Она сказала об этом в своих ролях – о себе, своем времени, своих горестях, своих раздумьях. Осталось перевести то, что спрятано в глубине кинокадров, даже в их молчании, – в вербальный жанр.

Вам только покажется, что я рассказываю о ее ролях. На самом деле рассказ пойдет только о ней, о ее личности, характере, комплексах, надеждах, отчаянии и вере: все свои роли она сотворила, вылепила, сваяла из того подручного материала, который называется – жизнь. Не чья-нибудь жизнь – ее, Людмилы Гурченко. Из этой жизни к ее ролям тянулись нервные нити. Свое горе она переплавляла в катарсис для зрителя. Ее личная боль делала страдания ее героинь такими близкими зрителю. И счастье свое она черпала тоже из своих ролей: была по-настоящему счастливой только на съемочной площадке. Там – ее жизнь, остальное – пауза.

Огромный мир образов, который она нам оставила, – это все о ней. Такая уникальная была женщина, такая великая жила среди нас актриса.

Она этот мир создала из самой себя. Что получала в ответ? Почему такое нелепое название у этой книжки о популярнейшей русской кинозвезде двух веков?

Хирургия мозга

Успех? Ну и что? Он еще жестче подчеркивает твое одиночество.

Если набрать в поисковой строке Гугла слово «Гурченко», первое, что выскочит, – «Гурченко умерла».

Наверное, это знак непрекращающейся всероссийской скорби, раз самая драматичная, самая волнующая всех новость – эта? Увы, это знак совсем других человеческих эмоций: сенсация гуляла по Интернету за много лет до реальной смерти актрисы. И резко повышала рейтинг новостных сайтов.

Наберите имя любого ныне живущего популярного актера – вам первым делом сообщат все то же: «Он умер». Такое впечатление, что страна только и жаждет похорон своих кумиров.

– Это квартира Гурченко? Очень хорошо, а то мы никак не можем до вас дозвониться. Беспокоят с телеканала «Россия». У нас тут есть нелицеприятные сведения о Людмиле Марковне.

Взявший трубку муж актрисы продюсер Сергей Сенин нелицеприятными сведениями заинтересовался:

– Что, опять сообщают, что она стащила в супермаркете булку?

– Да нет! – возмутилась трубка. – Мы же точно знаем, что вчера состоялись ее похороны!

Уже привыкший к диким нравам желтых репортеров Сенин охотно подтвердил:

– Вот-вот, мы как раз сейчас выпиваем на поминках.

И, под впечатлением такой милой вечерней беседы, тут же позвонил мне: ну сколько же можно, есть у ваших коллег хоть подобие совести? Нельзя ли этот затянувшийся кошмар, как говорится, предать гласности?

Короткая заметка в вышедшей наутро газете заканчивалась словами: «Если завтра сообщат, что Людмила Гурченко опять умерла, – не верьте: это очередная утка».

Днем сама Гурченко, позвонив, проиграла мне в лицах этот позорный эпизод с «нелицеприятными сведениями» и немой сценой в финале – семья тогда как раз ужинала. Посмеялась горько: «Не дождутся!»

Через два часа – звонок от Сергея Сенина; я не сразу узнал его голос и еще долго пытался осознать услышанное: «Они своего добились. Люси больше нет». Трубка замолчала, я тоже молчал: при таких вестях всегда кажется, что вот прямо сейчас, на ваших глазах, раскалывается мир и огромная его часть навсегда уплывает куда-то в черную дыру, унося с собой что-то жизненно важное. «Люси больше нет» – но ведь мы только что с ней говорили, в трубке, кажется, еще звучит ее голос. Она же только что обещала: «Не дождутся!»…

Никто не знает, какие рубцы на сердце оставляют шалости желтой прессы. Ее шакалы с этих рубцов кормятся и медленно убивают людей, здравый смысл и остатки того, что называли совестью.