Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Книга 1

Пролог

И Анька Трахтман умерла… сделала последний выдох и поняла: «Все! фенита ля комедия». И Анька засмеялась, потому что так делают все: рождаются – плачут, умирают – смеются. Потом Анька куда-то летела, зная главное правило всех мертвяков – не оглядываться, и какой-то расчудесный свет уже заполнял ее многогранную сущность, но противоречивая натура ее вдруг заартачилась, не желая себе царствия небесного, завыкобенилась, вожделея невозможного… и Анька оглянулась, и жизнь ее пронеслась, как хромая собака…

Потом Анька перевернулась на другой бок и поняла, что это никакой не сон, а именно они, воспоминания, и Анька заплакала, потому что все это неправильно, ты еще жить не начала, а тебя уже схоронили. И слезки так трогательно стекали по ее бледной мордашке, собаченция скулила рядом, и весь этот посмертный пафос овладевал Анькой самым непристойным образом, она млела, истекала пофигизмом и готова была вновь слиться в несусветной оргии с потусторонними сущностями, как лоно ее вдруг оскалилось, устрашая всякую непрошенную тварь, и Анька проснулась окончательно, отстранилась, отмахнулась, открестилась, и, всхлипнув, закусила губу до крови, решивши для себя, что ни за какие коврижки, ни за какие прянички, ни под конвоем, ни по приглашению, ни вдоль, ни поперек своей судьбинушки не вернется туда, откуда дала деру. И Анька презрительно улыбнулась, не разлепляя синюшных век и не догоняя еще какую перспективу себе уготовила, левой царапкой прохаживаясь по лобковой растительности, а правой выцепляя с прикроватной тумбочки полудохлую сигаретину. И Анька затянулась мертвящим дымом до самых своих печенок, и стало ей хорошо… как еретику после сожжения.

Потом Аньку замутило, сущность сплющило, и странные светящиеся точки, сокрытые до сего момента в окружающей действительности, стали остервенело кружиться в ее сознании, собираясь кластерами в до боли знакомую фигуру. Фигура эта улыбнулась и погладила Аньку по щеке – испугаться Анька не успела, потому что ее стошнило. День начался удачно! И к тому же Анька обнаружила на своей простыне кровь, при том что месячные закончились неделю назад.

И вот злая и униженная Анька точит своей костлявой задницей табурет, лопает свой некогда любимый бутерброд, пьет кофе, который и не бодрит вовсе, а глумится над поджелудочной, и слушает милую болтовню своей мамочки, которая делает вид, что нынешняя Анька ничем не отличается от всяких прочих. И, конечно, быть недовольной жизнью – это свойственно молодежи, на то она и молодежь, – разглагольствует мама, добродушно поглядывая на Аньку сквозь элегантные очки, – и все такое прочее. Анька согласно кивает и пытается осмыслить произошедшее.

– Отчего умерла бабушка? – перебивает она мамочку, претяжело вздохнувши, та осеклась на полуслове и взглянула на Аньку поверх очков.

– От старости, тебе этого достаточно?

– Недостаточно, – взвизгнула Анька, – почему ты скрываешь от меня?

Мама сняла очки и сосредоточенно протирает стекла салфеткой.

– И ничего я не скрываю от тебя, – наконец говорит мама и смотрит Аньке в переносицу, – в свое время ты все узнаешь.

– Узнаю, что? – Анька морщится и жмурится, стараясь стряхнуть этот взгляд.

– Все, Анька. – Мама многозначительно улыбнулась и торжественно водрузила очки на переносицу, – а что касается бабушки, она прожила достойную жизнь и умерла достойно, – и мама добродушно улыбнулась, привычно фокусируя взгляд где-то за Анькой и что-то такое говорит, чего Анька понять не в состоянии. Она пялится маме в рот, хлопает ресницами, но, хоть убейте, не может просечь эту тему. Аньку уже колбасит от своей тупости, она силится превозмочь себя, стараясь хотя бы догадаться о чем ее мамочка глаголет, но где-то с низа живота поднимается такая ржака, с которой Анька уже не в силах совладать. И Анька гогочет, запрокидывая подбородок и сиськи.

– Это так смешно? – недоумевает мама.

Анька отрицательно мотает башкой, ужимается, зажимает себе рот ладошкой и вдруг вспоминает анекдот, который никогда ей не нравился, да и не мог нравиться здоровой женщине, но именно сегодня он кажется таким добрым, таким жизнеутверждающим, что Анька, продолжая умиляться, потихоньку приходит в себя и сурово смотрит на мамочку.

– А твоя бабушка от чего умерла? Только не говори, что ты не помнишь. И эти вечные твои таблетки, здоровое питание, позитивное отношение к жизни. Помогло тебе, мамочка?

Мама виновато улыбается, помешивая серебряной ложечкой зеленый чай в красивой фарфоровой кружечке.

– Я знаю, Аня. Я тоже через это прошла. Через это проходят все женщины в нашем роде.

– Что ты знаешь, мама? Какой род, какие женщины?

– К тебе бабушка являлась, – мама нежно смотрит на Аньку. – И ко мне являлась моя бабушка. И к моей бабушке тоже являлась ее бабушка.

Анька молчит, ломая пальцы, играя желваками.

– Конечно, это не более чем фольклор, – скороговоркой продолжает мама, – я хоть и еврейка, но вся эта еврейская тема меня в свое время не удовлетворила. Двенадцать колен Израилевых, говорила перед смертью бабушка, а мы – тринадцатое. И все женщины нашего рода, будто бы, призваны родить сверхчеловека. Или мессию, короче Бога, Анька. Но для этого женщина из нашего рода должна полюбить избранного. Всем сердцем. А если по-другому, то родится девочка. А если женщина нашего рода не полюбит, то умрет в муках… и наш род прекратится, а вместе с ним и род человеческий.

Анька снисходительно смотрит на маму, попивая кофе и заедая конфеткой.

– А знаешь, как звали нашу самую известную родственницу? – мама улыбается, – дева Мария. Сына ее, наверное, ты тоже знаешь. С культурологической точки зрения его идеи, действительно, спасли нашу цивилизацию. Но суть не в этом, Анька. Я в свое время провела исследование по цитогенетике, папа твой, кстати, на его основе блестяще защитил докторскую, так вот, Анька, у нас редкое генетическое заболевание, такое редкое, что если ты встретишь незнакомую женщину с таким заболеванием, она непременно окажется твоей родственницей. Заразу эту папа твой назвал синдром Христовой Невесты, странно, ты не находишь? Мог бы своим именем, как нормальные ученые делают, но не захотел. Может посчитал свое открытие малозначительным? Ведь все генетические синдромы: Дауна, Патау, Эдвардса встречаются по всему миру с определенной частотой, а наш… ты догадываешься? Только у нас с тобой. Так что с научной точки зрения это не синдром, а скорее аномалия, – мама виновато улыбнулась, – и суть ее в том, что мы с тобой, Анька изначально неправильные, и гаметогенез у нас происходит не так как у остальных женщин: оогонии не делятся митозом, следовательно ооцитов и в перспективе яйцеклеток у каждой из нас – по пальцам пересчитать. Конечно, менструации проходят с той же периодичностью, но это имитация, Анька. Нормальные женщины могут каждый месяц забеременеть, а мы всего лишь раз в жизни… Поэтому любить для нас – важно. Без любви мы не сможем зачать. И в этом смысле наш род – это избранный род, потому что каждая из нас родилась не по стечению обстоятельств, а по любви, – мама вздохнула и простодушно добавила, – и если ты не родишь бога, Анька, то и тебя ждет аденокарционома.

Потом мама обстоятельно объясняла, где именно случилась поломка, Анька, конечно, понимала, ведь не дура же, но сама ломала голову над тем, как ей влюбиться, чтобы не сдохнуть. Черт бы побрал ее, Анькин, интеллект, который, судя по всему, появился на свет раньше нее самой! И чем ей, прикажите, любить, если этого нет в ней по определению? А как Аньке узнать этого избранного, который наверняка не шестикрылым серафимом парит над землей, а скребет своим либидо по ее поверхности. Любовь, – обиженно думала Анька, – это утверждение бытия. А бытие – это выбор, в конечном итоге выбор между жизнью и смертью. И если Анька выбирает жизнь, то ее сущность, искалеченная дурацким синдромом, ее неправильная матка, о которой Анька до сего дня даже не знала, этот пресловутый атрибут женственности выбирает смерть! Нет, бля, она шантажирует Аньку: «ежели ты, сука, не сделаешь как я хочу, то я тебя прикончу»! Рак матки, есть ли что-нибудь страшнее для женщины? Какое, нахрен, бытие, какая, в жопу, любовь!