Въ первый день масляной Иванъ Никодимычъ всегда приглашаетъ всхъ родственниковъ на блины. Родня у него довольно большая, но родственныхъ чувствъ отъ нея онъ видитъ мало. Нынче ужъ вкъ такой – расшаталось это все. Родные племянники, если не позвать, цлый годъ на глаза не покажутся. Братецъ и сестрица чуть не въ глаза аспидомъ его называютъ, и все капиталами попрекаютъ. А какіе у него капиталы? Разумется, сберегъ кое-что про черный день; такъ кому-же до этого дло? Кабы слушались его, и у самихъ было-бы.

Ивану Никодимычу уже лтъ за шестьдесятъ; поясницу ему сводитъ, по ночамъ въ груди кашель бываетъ. Совтовался съ докторомъ, нарочно въ лечебницу здилъ, да ничего толкомъ ему не сказали, только даромъ за входной билетъ заплатилъ. Растирается муравьинымъ спиртомъ, и подумываетъ выписать кузмичевой травы ефедры.

Живетъ одиноко, въ собственномъ дом на Петербургской сторон. Хозяйствомъ завдуетъ ключница Маремьяна Петровна. Хорошая женщина, старательная, а стянуть что-нибудь не посовстится. Лтомъ варенья банокъ двадцать наваритъ, сколько денегъ изведетъ, а потомъ – гд оно? Въ посту и нтъ ничего. Говядину, тоже, всю зиму по 16 копекъ ставила, а онъ справился въ лавке – анъ по 15-ти. Если за годъ-то сосчитать, что это выйдетъ?

Чтобы часто ходили родные, онъ и самъ не любитъ. Какой отъ нихъ толкъ? Теплоты родственной, или почтительности, и не спрашивай. Накурятъ только, закусить спросятъ, да потомъ тебя-же и осудятъ. Но на масляной, на блины, приходится позвать. Все-таки онъ свой долгъ исполнитъ, покажетъ, что не забываетъ, старается поддержать родственныя связи.

За блинами Маремьяна Петровна сама наблюдаетъ, хорошіе выходятъ блины. Она всегда велитъ гречневой муки подпустить, отъ этого рыхлость получается. Съ одного боку румяные, а съ другаго ноздреватые, пышные. Икра свжая на масляниц дорога очень, такъ Иванъ Никодимычъ раньше покупаетъ, недли за дв, и держитъ на холод. Отъ этого она хоть и получаетъ кислый вкусъ, такъ съ лукомъ незамтно. А если такую икру теперь покупать, надо четыре рубля за фунтъ дать. И вдь фунтомъ не отдлаться, надо два поставить.

Первымъ пріхалъ на конк братецъ Петръ Никодимычъ, съ дочкой Настей. И сейчасъ-же, по обыкновенію, началъ жаловаться на плохія обстоятельства.

– Силъ моихъ больше нтъ, обломался весь, За квартиру десять рублей накинули, а тутъ дочк двадцать пятый годъ идетъ. Хоть-бы вы, братецъ, помогли чмъ-нибудь.

– Чмъ-же это я могу вамъ помочь, братецъ? – возразилъ съ неудовольствіемъ Иванъ Никодимычъ. – Кажется, и такъ всегда находили во мн родственныя чувства. Сами знаете, когда три года назадъ выигралъ въ лоттерею дамскій несессеръ аплике, сейчасъ вашу Настеньку вспомнилъ, подарилъ ей.

– А что ей съ этимъ несессеромъ длать? Ей, вонъ, рукава въ платьяхъ перешивать надо, говоритъ – новая мода вышла.

– Рукавовъ я не могу перешивать, братецъ, не могу, сами понимаете.

Тутъ пришли племянники, сыновья покойной старшей сестры, трое молодцовъ отъ двадцати до тридцати лтъ, вс рослые, краснощекіе, съ громкими голосами. Они никогда нигд не могли окончить курса и служили въ какихъ-то правленіяхъ, получая отъ тридцати до семидесяти-пяти рублей жалованья.

– Водочки-то съ морозу сейчасъ дадите? – спросилъ старшій.

– Погодите, сестрица Серафима Никодимовна съ дочками прідетъ, тогда всей семьей и приступимъ, по родственному, отвтилъ Иванъ Никодимычъ.

– Халды-то наши? – отозвался племянникъ, и взглянувъ въ окно, расхохотался. – Да никакъ это ихъ и вывалилъ извощикъ на рельсахъ, – объявилъ онъ весело. – Поглядите, у тетеньки-то вс юбки завернулись. Вотъ-такъ блинъ!

Остальные племянники бгомъ подскочили къ окнамъ. Подошелъ и Иванъ Никодимычъ. Онъ внимательно приникъ къ стеклу, и на губахъ его медленно проступила широкая улыбка. Настя взглянула исподтишка, и тотчасъ отошла отъ окна.

– Вонъ и околоточный подошелъ; никакъ протоколъ составлять будутъ, – объявилъ младшій изъ племянниковъ.

Серафима Никодимовна наконецъ появилась, ругаясь и придерживая юбки съ такимъ видомъ, какъ будто не была уврена, могутъ-ли он сами держаться. За нею съ озлобленными лицами вошли четыре дочери, дв толстыя, черныя, а дв необычайно тощія, съ зеленоватыми лицами и чахоточнымъ складомъ. Двоюродные братцы, здороваясь съ ними, ядовито усмхались; дяденьки вглядывались.

– Слава Богу, не зашибло васъ? – освдомился Иванъ Никодимычъ.

– Ужъ прости Господи, въ кои-то вки соберешься къ вамъ, непремнно какое-нибудь несчастье случится, – огрызнулась сестрица. – Умете вы принять, правду сказать…

– Я-то чмъ виноватъ? Тутъ моей вины нтъ, если извозчикъ васъ вывалилъ, – оправдывался Иванъ Никодимычъ.

– А отчего это у васъ, сестрица, дв дочки полненькія такія, а другія дв совсмъ напротивъ? – полюбопытствовалъ свойственнымъ ему ехиднымъ тономъ Петръ Никодимычъ.

– А потому, сударь мой, что это не вашего ума дло, – отрзала Серафима Никодимовна. Вотъ у васъ хоть и одна, да на васъ не похожа.

– Двиц и не слдуетъ быть на мужчину похожей, – спокойно отвтилъ братецъ.

Маремьяна Петровна возвстила, что блины поданы. Хозяинъ пригласилъ родственныхъ гостей въ столовую.

ли съ большимъ аппетитомъ. Блины отлично удались, а икра хотя и прокисла, но приправленная лукомъ, истреблялась охотно. Только братецъ Петръ Никодимычъ, освдомившись, почемъ заплочено, какъ-то сомнительно сжалъ губы и произнесъ: «гм!». Онъ, впрочемъ, отыскавъ на другомъ конц стола бутылку русской мадеры, переставилъ ее къ своему прибору, и пока другіе это замтили, уже осушилъ ее до половины.

Потомъ подали борщъ съ сосисками, и наконецъ индйку, которую Маремьяна Петровна распорядилась начинить какимъ-то сладкимъ фаршемъ, изъ опасенія, что безъ начинки, пожалуй, на всхъ не хватитъ.

Хозяинъ приглашалъ повторить, но не настаивалъ.

– Противъ объяденія нынче тоже возставать стали, – говорилъ онъ. – И резонно: потому что и для желудка вредно, и въ духовномъ смысл унизительно.

– Ну, это какъ кому, – возразилъ второй изъ племянниковъ, обшаривая блюдо съ индйкой и не находя на немъ ничего, кром костей и сладкаго фаршу. – По моему, было бы только что пость, вотъ она штука-то въ чемъ.

– Что-й-то, братецъ, вы про объяденіе заговорили? – отозвалась Серафима Никодимовна. – Словно какъ дома и пость то нечего, что мы къ вамъ пришли объдаться. Да еще было бы чмъ!

И она, какъ бы въ поясненіе, перевернула на блюд скелетъ индйки.

– Полноте, сестрица, разв я къ тому сказалъ? – защищался Иванъ Никодимычъ. – Я, кажется, отъ всей души, по родственному…

– Не много, признаться, родственнаго-то мы отъ васъ видимъ, – не унималась Серафима Никодимовна.

– А скажите, братецъ, какъ у васъ нынче по дому: накинули, само собою, на жильцовъ? – полюбствовалъ Петръ Никодимычъ.

– Понемножку пришлось накинуть, для соотвтствія… – отвтилъ неохотно хозяинъ: онъ не любилъ, когда разговоръ касался его денежныхъ длъ. Да у меня, впрочемъ, какіе-же жильцы-то? Шесть квартиръ всего на-все, да и то больше голь разная занимаетъ. Одинъ, вотъ, второй мсяцъ не платитъ.

– Домохозяевамъ нынче рай, это всякому видно. На меня аспидъ-то мой десять рублей накинулъ, – продолжалъ Петръ Никодимычъ. – А вотъ бы вамъ, братецъ, хорошее дло сдлать, по настоящему, по родственному: взяли-бы вы эту квартиру изъ подъ жильца, который не платитъ, да и отдали-бы мн съ Настенькой.

– Ишь вы какой скорый, – вспылила Серафима Никодимовна: – квартира-то эта по всмъ правамъ мн слдуетъ, потому что я вдова, живу пенсіей, и дочерей у меня цлыхъ четыре.

– Позвольте, что же такое, что жилецъ просрочилъ? Онъ заплатитъ, я его знаю. Онъ хорошій человкъ, въ казенномъ мст служитъ, – возразилъ хозяинъ.

– А кто вамъ виноватъ, что вы мужа въ гробъ свели, да четверо дтей у васъ откуда-то взялись? – накинулся на сестру Петръ Никодимычъ. – Придумали бы сами что-нибудь, а то рады чужую мысль подхватить. Въ своей-то голов позваниваетъ, видно.