— Вам знаком этот галстук, господин Шаад?

— Мне его уже показывали.

— Этим галстуком, как вы знаете, пользовались при удушении — жертва, вероятно, уже задохнулась, но пре­ступник, очевидно, не надеялся, что женского гигиени­ческого пакета, заткнутого в рот, будет достаточно, и потому он использовал еще и этот галстук.

— Я не преступник.

— Вы поняли мой вопрос?

— Да.

— Это ваш галстук или нет?

— Возможно...

— Да или нет?

— Я чувствовал себя в ее квартире как дома, я это уже говорил, может быть, в один из жарких дней я и снял там галстук. Вполне возможно. Я бывал в ее квар­тире только днем. Я это уже говорил. А потом я, может быть, забыл его, свой галстук, это возможно. Я не всегда надеваю галстук, когда выхожу из дому, и потому гал­стук мог остаться у нее в квартире.

— Господин доктор Шаад...

— Вполне возможно.

— Судебно-медицинская экспертиза не оставляет сомнений, господин Шаад: это ваш галстук.

Оправдан за недостатком улик.

Как с этим жить?

Мне пятьдесят четыре года.

— Вы, значит, не помните, господин Шаад, и по-прежнему не можете сказать, где вы находились в ту субботу после обеда, когда Розалинда Ц. была задушена с помощью вашего галстука в своей квартире на Хорнштрассе...

Бильярд — вот что помогает. Теперь я уже не тычу судорожно кием, как раньше, а бью по шару точно и мяг­ко, и он катится как надо. Если играть каждый вечер, рука становится более твердой, и, если хорошенько продумать смелую комбинацию, осуществляешь ее уве­ренно и спокойно. Мне случается забивать в лузы по три, а то и по четыре шара подряд. Лишь когда я промажу и играть должен партнер, а я стою у зеленого стола, натираю кий голубым мелком и жду, пока промажет партнер, я снова слышу голос прокурора:

— Когда вы в понедельник вошли к себе в кабинет и услышали от своей тогдашней ассистентки, что в суб­боту была убита Розалинда Ц., вы сделали вид, будто ничего не знаете...

— По воскресеньям не выходят газеты.

— И потому вы ничего не знали?

— Совершенно верно.

— А почему вы, господин доктор Шаад, сразу спро­сили ассистентку, не была ли Розалинда Ц. задушена?

— Мне так подумалось.

— Почему же задушена?

— Проституток чаще всего душат.

На бильярде можно играть и одному. Когда я промажу и играть должен был бы партнер, будь он здесь, я бью рукой по трем шарам, разгоняя их во все/ стороны, бью вслепую и наотмашь, так что грохот раздается: роль партнера я поручаю случаю. Я не плутую, это не имеет смысла, я признаю любую позицию, которая создается на бильярдном столе, когда шары наконец остановятся.

— Почему вы лжете? Все, что вы говорите, господин доктор Шаад, не дает вам алиби. Почему вы наконец не признаетесь?

Когда я знаю, как покатится мой шар, и вдумчиво целюсь, моя левая рука, которая не бьет — на ней лишь покоится кий, — совершенно спокойна.

— А почему вы, господин доктор Шаад, не пошли на похороны? Ведь не происходило ничего такого, что могло бы вас тогда задержать. Вы и тут говорите неправду! Вы сидели в своем кабинете с легким приступом гепатита, а между делом вели долгие переговоры по телефону с бюро путешествий. Разве не странно, господин доктор Шаад, что, хотя вы в этот день были в Цюрихе, вы не пошли на похороны? Как-никак Розалинда Ц. когда-то была вашей супругой.

Время от времени, когда игра уж совсем не ладится, даже пирамидка, я меняю кий. Может быть, все дело в кие, бывают короткие и длинные кии. Правда, прежде чем снова склониться над зеленым сукном, чтобы прице­литься, надо помелить новый кий, возникает пауза, и прокурор снова тут как тут:

— Относительно ваших регулярных посещений Ро­залинды Ц.: значит, вы знали, каким промыслом она занимается в этой квартире?

— Да.

— И это вас не трогало?

— Нет.

— А верно ли, господин доктор Шаад, что, когда вы были женаты на Розалинде Ц., вы страдали, если она просто танцевала с кем-нибудь другим? И особенно, если в полночь ее все еще не было дома и она задерживалась у своей больной матери. Ваша необузданная ревность была известна широкому кругу друзей. Как выразился один свидетель, вы страдали, как пес.

— Когда был женат —^вполне возможно.

— А потом нет?

—Нет.

— Вы знали, кто у нее бывает?

— Это была ее профессиональная тайна.

— Вы, значит, знали, что у Розалинды Ц. ночью бывали клиенты, и тем не менее вы, господин доктор Шаад, совсем не страдали?

— Нет.

— Чем вы это объясняете?

— Мы стали друзьями.

— Вы стали друзьями...

— Меня не мучили больше подозрения.

Задача не только в том, чтобы попасть в шар и на том успокоиться. Надо обдумать позицию для трех последу­ющих ударов. Игра от двух бортов рискованна, но, если она удается, следующее попадание почти обеспечено.

— Вы, значит, часто видели обвиняемого, господин

Биккель. А других посетителей вам доводилось видеть в подъезде?

— Я работаю только днем.

— Видели ли вы мужчин, покидавших дом по утрам, когда вы работали, и если да, то запомнился ли вам кто-нибудь из них, могли бы вы его опознать, если и не назвать по имени?

— Я ведь служу не сторожем...

— Тем не менее у человека есть глаза.

— Я могу только сказать, что не обращал на это внимания, а мадам Цогг всегда здоровалась со мной, когда шла к почтовому ящику. Я работаю привратником и в других домах, а там тоже случается, что иной раз утром выходит из дома какой-нибудь господин, который здесь не живет, а дама делает вид, что вообще никого не замечает, если рядом с ней муж. Я не знаю, что вы хотите от меня услышать.

— Вы, значит, встречали обвиняемого.

— Да, днем, время от времени.

— А в ту субботу вы его видели?

— Нет.

— Господин Биккель, это противоречит вашему первому показанию в полиции: вы тогда сказали, что господин Шаад в ту субботу не мог подняться на лифте и шел по лестнице пешком.

— Его видела моя жена.

— А вы сами его не видели?

— Я ведь был в подвале...

— Вы, значит, не можете сказать, нес ли обвиняе­мый в ту субботу, когда поднимался по лестнице пеш­ком, потому что лифт не работал, цветы в руках, ну, скажем, лилии?

— Нет.

— Вы работали в подвале...

— Я и говорю, лифт стоял, я смазывал дверцы и потому находился в подвале.

— Когда это было, господин Биккель?

— Между одиннадцатью и двенадцатью.

— А потом лифт снова заработал?

— Конечно.

— Еще один вопрос, господин Биккель...

— Мне ведь надо было не только смазать дверцы, я стирал надписи, которыми то и дело поганят лифт, а это требует времени: ведь нынче в ход пускают не мел или грифель.

— А что же?

— Распылитель.

— Понимаю...

— «Иисус победит».

— Последний вопрос, господин Биккель...

— Теперь это перестали делать.

— Вы не заметили, был ли у обвиняемого ключ от почтового ящика Розалинды Ц., не пытался ли он каким-нибудь способом вытаскивать письма из ящика?

— Господин доктор Шаад — благородный господин.

Я не могу больше кормить лебедей.

Их длинные шеи...

Когда я бросаю в воду кусочки хлеба (остатки от завтра­ка), они величаво подплывают, как всегда, наклоняют к воде свои длинные шеи и не жадно, не спеша склевыва­ют все. Не знаю, те же ли это лебеди, которых я кормил, передо мной сейчас, после десяти месяцев предваритель­ного заключения. Они выпрямляют белые шеи. Они не узнают меня, медленно куда-то уплывают.