Посвящаю светлой памяти матери моей.

Родные места

На северо-восточной окраине уездного города, на углу Духовской и Лазаретной улиц, широко расселся одноэтажный каменный дом купчихи Зайцевой. Отсюда прямо на восток, будто широкая зеленая холстина, тянется многоверстный Вязовский шлях. Обочины шляха обсажены ракитами. Сколько лет этим старухам-ракитам — никто не помнит. Внутренность их давно выпрела, но кроны раскидисты и каждую весну буйно покрываются зеленью. Кое-где от ракит остались только желтые, трухлявые пни, облепленные густой порослью молодых побегов. От пней, особенно после дождя, тянет сладковатой прелью.

Вдоль шляха выстроились серые телеграфные столбы. На столбах — белые чашечки; между чашечками протянуты провода. Если к столбу приложить ухо, то слышен грустный, куда-то в даль зовущий звук.

…Лето. По шляху в одиночку и обозами тянутся подводы. В сторону от них лениво плывет и стелется пыль. По обочинам мелким, суетливым шагом спешат в город бабы с кувшинами на коромыслах.

На девятой версте от города стоит серый столб-указатель. На нем — ржавая дощечка с надписью: «Дорога на деревню Рвановку. Дворов — 45. Мужчин — 92, женщин — 105». От столба, изогнувшись змеей, нырнула и скрылась в начинающей желтеть ржи пыльная рвановская дорога.

Впереди, вроде лоскутного одеяла, полоски посевов: зелено-седоватые — овсяные, изумрудно-зеленые — просяные, розовато-молочные — гречишные.

За посевами виднеется и сама Рвановка. Кое-где из зелени проглядывают коричневые трубы и серые крыши изб. Одна из крыш — яркокрасная, черепичная. Из-за деревни, как заячьи уши, торчат концы мельничных крыльев и зеленая луковица на белой шее — купол церкви. На луковице ослепительно ярко блестит золоченый крест.

Справа от деревни — лес-молодняк. Над мелколесьем возвышаются три великана дуба: один — широковерхий — посредине, два других — островерхие, похожие на монахов — по краям. Владельцы леса — монахи. Лес называется Монашеским.

Слева от деревни, в четырехугольнике из тополей, поместье графа Хвостова.

Издали и лес, и деревня, и помещичье гнездовье кажутся обволоченными голубой дымкой.

Вблизи дымка исчезает. Избы — самые обычные. Начинается деревня на северной стороне огромного лога. Первая от въезда изба — Макара Ярочкина, или, по-уличному, Цыганкова. Изба еще не старая. Стоит бодро. Но кажется, что она только что побыла в сильной драке: крыша взъерошена, побелка на стенах облезла, большинство стекал в окнах выбито, и вместо них наружу выпирает тряпье. Однако изба дерзко смотрит окривевшими глазницами окон и как будто готова вступить в новую борьбу с любым врагом.

«Цыганкова изба похожа на свою хозяйку, — сказал как-то насмешливый мужик Семен Савушкин: — у самой нос в крови, а она все твердит: наша берет».

А розовый дед Моргун, глядя в землю, добавил: «Отрепки не робки…»

И правда, не было того дня, чтоб хозяйка избы Акулина, высокая и широкоплечая баба, похожая на цыганку, с кем-нибудь не поругалась либо не подралась. Если не удавалось с соседками, то она теребила либо своего тщедушного мужа Макара, либо детей, которых у нее было восемь человек и все мал мала меньше.

— У тебя если бы языка да рук не было, ты бы святая женщина была, — заметил ей однажды Семен Савушкин.

— На моем месте и святой станет грешником, — сказала ему в ответ Акулина.

Земли у Цыганковых, кроме небольшого лоскутка на боковине лога, не было. Макар занимался починкой сапог, Акулина ходила по поденной. Дети, как только появлялась зелень, переходили на подножный корм — таскали с чужих огородов лук, морковь, огурцы, рыли картошку. Когда соседи жаловались Акулине, она отвечала: «Поймаете — удавите на месте. Мне только легче будет».

Детей за воровство она никогда не била и не ругала; если же дети просили есть, она чем попало их била и приговаривала: «На, на… жри!..»

Она завидовала, когда у кого-нибудь умирали дети. «А моих же, — говорила она, — никакая погибель не берет».

Бабы побаивались Акулины. Если у косо заболевала корова, подозрение сейчас же падало на Акулину. «Это наверняка, — говорили бабы, — Акулина своими буркалами на нее глянула». И кропили корову святой крещенской водой.

Мишка тоже боялся Акулины, жалел робкого, бессловесного Макара и дружил со старшим Акулининым сыном Сашкой.

Рядом с Цыганковой — изба Пузанкова Ефима. Земли у Пузанковых пять десятин. Живут они богато: имеют две лошади, корову, телушку, несколько овец. Но харчи у них плохие: все больше постный борщ и сухая картошка. Ефим собирает деньги, чтоб еще прикупить десятины две-три земли. Мишка дружит с младшим сыном Ефима — Ерошкой, белоголовым курчавым мальчишкой. Ерошка ловок и смел. Когда приходится с боковскими ребятами играть в войну, Ерошка не смотрит на град камней, а, прикрыв лоб рукой, мчится в наступление. Один раз Ерошке острым камнем рассекли под самым носом верхнюю губу, и с тех пор у него на губе, как белый червячок, остался шрам.

За Пузанковыми изба Лексахиных. Дядька Лексаха мог бы прожить и на своей земле — у него три десятины земли, — но он почему-то полюбил Киев и, как Мишка помнит, только один раз в год приезжает домой. Тогда в его хате несколько дней пьянствуют и поют песни. В Киеве, по рассказам Лексахи, он водовозничает, а по рассказам мужиков — чистит отхожие места. Тетка Таня, жена Лексахи, землю сдает в аренду. Ссылаясь на какие-то болезни, она ничего не делает. Каждый день перед вечером она открывает окно и, подперев пятерней блюдечко, пьет чай. В саду у нее не только груши и яблони, но и смородина, малина, клубника. Она одна из всей деревни варит варенье. Ее корова Лыска, говорят, дает по ведру молока. Пастухов же тетка Таня кормит только пустыми щами да картошкой. На завтрак дает кусок сухого хлеба да зубок чесноку либо огурец. Детей у нее только одна Наташка, которую она называет «моя наследница».

Следующая изба — деда Ермила. Это ее красная черепичная крыша видна со шляха. Ермил — богач. У него сорок десятин земли. Ему уже под семьдесят лет, а волосы черны, как вороново крыло, и сзади так кольцами и лезут на фуражку. Он сутул и руки всегда держит за спиной. Глаза у него страшные, белки всегда в красных жилках. Он может выпить четверть водки и будет только песни петь. Но за свои деньги пить не любит. Его всегда зовут на похороны, крестины и свадьбы и садят в «святой угол», на лучшее место. На пирах он куражится, но никто ему ничего не говорит, только посмеиваются. Почти вся Рвановка берет у него «под отработок» муку, пшено, картошку. Когда он напивается пьян, то ни с того ни с сего бьет кулаком по столу так, что, будто вспугнутая, летит посуда. «Кто ваш благодетель?» кричит он. «Ты, Ермил Зотыч», в один голос говорят мужики и заискивающе улыбаются. А когда уйдет — плюются.

Земли Ермиловы каждый год прирастают. Он богатеет. Но поденщиков кормит борщом со старым, червивым салом. Брезгливые бабы поедят сухого хлеба и встанут. А он говорит: «Не то черви, что мы едим, а то черви, что нас будут есть».

Всем в доме Ермил правил сам. Ни бабка, ни сын, ни невестка в доме никакой силы не имели. Харчи, праздничная одежда всегда были под замком, а ключи в Ермиловом кармане.

Ермиловы внуки Федька и Васька — один годом постарше Мишки, а другой годом поменьше — с Мишкой играли редко. Дед запрещал: «Чему вы у этих босовиков научитесь? По чужим садам лазить?» Бабка тоже приказывала: «Ешьте пироги дома — босяков этих, как саранчу, все равно пирогами не накормишь».

Без пирогов же Мишка и его друг Митька играть ребят не принимали. Митька говорил: «Где пироги ели, туда и играть идите».

Дальше — хата Гришиных. Дядька Гриша, говорят, за всю жизнь не имел ситцевых штанов и даже женился в домотканных портках. Умер от чахотки. Хата Гришиных тоже кажется чахоточной и вот-вот повалится от истощения. Соломенная крыша с проломанным хребтом у трубы сплошь покрыта лишайниками. Окна перекошены. Двор не огорожен, но с улицы, неизвестно для чего, поставлены ворота из двух боковых планок и двух палок, скрещенных косым крестом.