«Шамракен» следует в порт приписки

Старый «Шамракен», парусник, уже много дней бороздил океанские просторы. Он был гораздо старше своих хозяев, и это говорило о многом. Разбивая волны выпуклыми старыми деревянными бортами, он, казалось, никуда не спешил. Да и зачем! Он по своему обыкновению когда-нибудь да прибудет к месту назначения.

Его экипаж, также являвшийся владельцем судна, отличали две мгновенно бросающиеся в глаза особенности: во-первых, преклонный возраст и, во-вторых, чувство единой семьи, видимо, столь прочно объединявшее их, что казалось, будто парусником управляет экипаж, связанный, хотя это было и не так, родственными узами.

Странную команду представляли они собой, эти бородатые, старые и поседевшие моряки. Впрочем, старость еще не наложила на них свой бесчеловечный отпечаток — ну разве что они не жаловались и сохраняли спокойствие, которое обретают те, в ком уже умерли сильные страсти. Если надо было что-то сделать, они в отличие от матросов среднего возраста делали это без ворчания. Они поднимались на реи и занимались «работой», какой бы она ни была, с мудрым смирением, приходящим со старостью и опытом. Они с каким-то медлительным упорством делали свое дело — своего рода усталым упрямством, порожденным пониманием того, что эта работа должна быть сделана. Более того, их руки за годы огромной практики приобрели такую сноровку, что не могло быть и речи о ссылках на старческую немощь. Прежде всего, их движения, сколь бы медлительны они ни были, отличало отсутствие неуверенности. Они так часто занимались этим, что уже выработали простые и быстрые приемы.

Они, как я говорил, уже немало дней провели в море, хотя я и не уверен, что кто-нибудь из них знал, сколько точно. Впрочем, шкипер Эб Томбс, или, как его обычно звали, шкипер Эб, возможно, и имел о том некоторое представление, ибо он не раз на глазах у экипажа устанавливал с серьезным видом громадный квадрант, и это его занятие наводило на мысль, что он заносит в судовой журнал сведения о времени и месте нахождения судна.

Примерно с полдюжины матросов из экипажа «Шамракена», усевшись, мирно занимались своими делами. Остальные болтались на палубах. Два моряка, куря и изредка обмениваясь репликами, прохаживались по главной палубе с подветренной стороны. Один уселся возле чем-то усердно занятого матроса и, попыхивая трубкой, делал замечания. Другой, устроившись на утлегари, ловил с помощью лески, крючка и белой тряпочки скумбрию. Этим последним был Наззл, юнга, седобородый мужчина, коему насчитывалось пятьдесят пять годков. Пятнадцатилетним мальчиком он поднялся на борт «Шамракена» и по-прежнему, хотя сорок лет минуло с тех пор, как он «нанялся на судно», оставался «мальчиком», ибо экипаж парусника жил прошлым и помнил его только как «мальчика».

Наззл только что сменился с вахты и мог отправляться спать. То же самое можно было сказать еще о трех болтавших и куривших членах экипажа; однако вряд ли кто из них помышлял о сне. Здоровая старость не нуждается в долгом сне, а они, хоть и были стариками, отличались отменным здоровьем.

Вот один из тех, кто шагал с подветренной стороны по главной палубе, случайно взглянув вперед, увидел сидевшего на утлегари Наззла, который, дергая леску, старался таким способом обмануть какую-нибудь глупую скумбрию, убедив ее в том, что это не белая тряпка, а наживка.

Тот, кто курил, толкнул своего собеседника.

— Мальчику пора на боковую.

— Да, да, приятель, — ответил второй, вынимая трубку и пристально глядя на фигуру, сидевшую на утлегари.

С полминуты они, олицетворение Старости, полное непреклонной решимости повелевать безрассудной Юностью, стояли молча. И только из их трубок, которые они держали в руках, поднимались небольшие клубы дыма.

— На этого юнгу нет управы, — произнес первый моряк с весьма суровым и решительным видом. Затем он вспомнил о трубке и сделал затяжку.

— Мальчики — очень странные существа, — заметил второй и тоже вспомнил о трубке.

— Ловить рыбу вместо того, чтобы дрыхнуть, — фыркнул первый матрос.

— Мальчикам надо много спать, — сказал второй матрос. — Помнится, когда я был мальчиком. Верно, потому, что они растут.

Тем временем бедный Наззл по-прежнему ловил рыбу.

— Полагаю, мне следует подняться и сказать ему, чтобы он шел спать, — воскликнул первый матрос и направился к лестнице, ведущей в переднюю часть баковой надстройки.

— Мальчик! — крикнул он, как только его голова показалась над палубой бака. — Мальчик!

Наззл обернулся только тогда, когда его позвали во второй раз.

— А? — откликнулся он.

— Отправляйся-ка спать, — прокричал моряк пронзительным от старости голосом, — а то уснешь, смотри, сегодня за штурвалом.

— Точно, — поддержал его второй моряк, подошедший за своим собеседником к передней части бака. — Спускайся, мальчик, и отправляйся в кроватку.

— Ладно, — ответил Наззл и принялся сматывать леску. Ему, очевидно, и в голову не пришло ослушаться их… Он спустился с рангоутного дерева и молча прошел мимо них.

Они же медленно сошли с передней части баковой надстройки и вновь стали прогуливаться с подветренной стороны по главной палубе.

— Полагаю, Зеф, — сказал моряк, который курил, сидя на крышке люка, — полагаю, шкипер Эб прав. Немного долларов мы заработали на этой старой калоше, а моложе мы не становимся.

— Да, это так, верно, — отозвался сидевший рядом с ним матрос.

— И пора нам уже пораскинуть мозгами, чем будем заниматься на берегу, — продолжил первый мужчина по имени Джоб.

Зеф зажал блок коленями и, порывшись в заднем кармане, достал плитку жевательного табака. Откусив от нее кусок, он выплюнул сжеванный табак.

— Когда задумаешься, то удивляешься, что это его последнее плавание, — заметил он, уперевшись рукой в челюсть и жуя табак.

Джоб, сделав из трубки две или три затяжки, вновь заговорил.

— Когда-нибудь это должно было случиться, — наконец произнес он. — Я мало думал о том, где пришвартуюсь. А ты, Зеф?

Мужчина, зажимавший коленями блок, отрицательно покачал головой и устремил печальный взор в море.

— Нет, Джоб, так как знаю, что буду делать, когда продадут нашу старую посудину, — пробормотал он. — С тех пор как Мария покинула меня, не тянет меня на берег.

— У меня никогда не было никакой жены, — сказал Джоб, вдавливая горящий табак в чашеобразную полость трубки. — По-моему, морякам не надо заводить супружниц.

— Это правильно, Джо, для тебя. Не для всех мужчин. Я очень любил Марию. — Он внезапно замолчал и уставился в море.

— Я подумывал завести собственную ферму. Полагаю, мне хватит заработанных долларов.

Зеф не ответил, и они какое-то время сидели молча.

Но вот из двери баковой надстройки, по правому борту, появились две фигуры. Они тоже были «свободны от вахты». Они казались старше всех, кто был на палубах; их белые бороды, испачканные табачным соком, доходили им почти до пояса. Когда-то это были здоровые сильные мужчины, ныне согнувшиеся под тяжестью лет. Медленно переставляя ноги, они направлялись к корме. Когда они проходили мимо главного люка, Джо поднял голову и сказал:

— Эй, Неемия, тут Зеф вспоминает о Марии, и я никак не могу приободрить его.

Старец поменьше ростом медленно покачал головой.

— У каждого своя беда, — произнес он. — У каждого своя беда. И я горевал, когда потерял мать своей дочери. Я был без ума от этой женщины, она была так прекрасна; но это должно было случиться… это должно было случиться. Вот и Зефа не обошла стороной беда.

— Мария была мне хорошей, да, хорошей женой, — медленно проговорил Зеф. — А теперь вот и с этой старой калошей придется расстаться. Я боюсь, что я буду страшно одинок там, на берегу, — он махнул рукой направо, как будто указывал на лежавший где-то там, за леером, берег.

— Эх, — произнес второй старец, — мне горестно слышать, что старая посудина свое отходила. Шестьдесят шесть годков я проплавал на ней. Шестьдесят шесть годков! — Он скорбно покачал головой и трясущимися руками зажег спичку.