Тянулись дни за днями, садилось и всходило солнце, и все так же уныла и страшна, и бесконечна была пустыня. Сохли языки у людей и животных. От ветра и зноя, и горькой суши воспалялись веки. Фиолетовые миражи томили мозг. Вязли ноги в песке, и зябкая боль сковывала члены.

И все же народ продвигался. В горячем воздухе пестрели знамена колен и патриархов — красные, зеленые, бело-черные, лазоревые, темно-синие и цвета сапфира, и дымчато-розовые, и цвета хризолита, и смешанных цветов.

Стан за станом, отряд за отрядом грозной армией, взбивая пыль и дыша густым дыханием масс, уходил народ из рабства.

Позади оставались трупы уставших. Ночью, пугаясь необъятного чужого неба, выли собаки, жалобно кричали ослы, и только верблюды молча носили облезшие горбы свои, и одиноко и гордо покачивались на тонких шеях некрасивые вещие морды.

После года свободы даже у молодых появились морщины. Глаза стали глубже. Горькие складки легли у губ. Но народ шел, увлекая за собой малодушных, трусливых, привыкших к рабству. Слова Моисея уже казались обычными, знакомыми, но все же поднимали веру. На стоянках в отрядах пели. Молодежь отделялась и плясала, и в заученных, тоже всем знакомых песнях славословила свободу.

Но опять начинался исход, опять дни тянулись за днями, пухли ноги, горячий песок скрипел на болящих зубах, все больше оставалось мертвых на покинутом затоптанном песке, и грозные будни прекращали веселье.

— Куда ведет нас Моисей?

— Зачем он вывел нас из Египта?

— За что мучает нас этот человек?

Темнели лица. Наливались темной недоброй кровью. Скашивались сухие дрожащие злые рты.

По ночам под далеким странным звездным небом во тьме на песке собирались мужчины и женщины, старики и подростки и шептались-шептались, и едко, и злобно звучали приглушенные голоса в суровом мраке:

— Кто он такой, этот человек?

— Он честолюбец!

— Он мечтатель?

— Нет, он палач!

— Он хочет нашей гибели!

— Вы слышали? В стане Рувима вчера змеи искусали тысячу человек.

— Неправда, только пятьсот!

— Искусали их не змеи… Они умерли от усталости.

— Что будет с нами? Что будет с нами?

— Зачем, зачем он вывел нас из Египта?

— В Египте было так хорошо!

— Мы ели там финики.

— Мы пили там молоко с густыми сливками.

— Помните, в Египте были орехи. Какие прекрасные орехи!

— И мед был в Египте. И мед!

— Да. И мед. Все было в Египте.

— Братья! Вернемтесь в Египет!

— Тише! Трубят рога. Опять поход. Расходитесь, нас услышат шпионы Моисея. Ти-ше…

Неровным резким призывом трубил сигнальный рог. Далеко по пустыне перекатывались знакомые звуки — из стана в стан, из отряда в отряд. И опять шуршал и скрипел песок, зажигались факелы, грузно поднимались с колен верблюды; крики погонщиков, блеяние и мычание стад, нервная брань, толчея и суета движения заполняли воздух, и опять сотни тысяч ног, покорные единой мощной воле, пружинились от усилий, множество тел сливалось в живом потоке, и дух людской поднимался над головами, вьюками и знаменами в равнодушную неведомую высь.

Моисей сидел в шатре и напряженно думал. Лицо его было скорбно. Толстые губы решительно сжаты. В больших темных зрачках трепетала великая растерянность подлинной творческой мысли.

Наступал вечер. Лагерь расцветился огнями. Теплый живой гул стоял над ним. Синий дым костров вился в лиловом закате. Холодеющие холсты шатра дышали покоем.

Но Моисей не знал покоя. Предстоял бой с Амаликом.

Недалеко от шатра ждали люди. О них докладывали Моисею с утра. Они ждали. Томились. Заученно пели славу господу. Много волосатых, бородатых, почтенных, почтительных и непроницаемых. Томились в тесных черепах розоватые комья мозгов. Непроницаемо извивались в ненависти, страхе, трусости и мутной бесформенной злобе. Но рты были раскрыты. Пели. Заунывно, молитвенно. Усвоили форму: вздымали руки, кланялись, гнули тела к земле.

Такими они бывали почти всегда, но всегда же бывали и непроницаемы, и Моисей говорил с ними одним языком — языком обещаний. А они принимали обещания как должное и поклонами своими, и внешней покорностью, и безразличными пятнами лиц своих требовали еще и еще того же — благ и обещаний, благ и обещаний благ. И еще чудес требовали…

Затем поворачивались и уходили на прямых бездумных ногах, а от твердых затылков и плоских спин тянулась к большому сердцу Моисея тревожная острая боль.

— Они при первой возможности возведут себе золотого тельца, — сказал как-то Моисей Аарону, брату своему.

У Аарона были мясистые щеки и ласковый нрав. Он неопределенно усмехнулся и сказал:

— Пока ты жив, Моисей, это вряд ли случится!

— А если меня не будет?

— Тогда народ не забудет своего учителя, — уклончиво отвечал Аарон.

Моисей молчал. Аарону хорошо было знакомо это грозное молчание брата. Он знал, что оно легко может перейти в гнев, в гнев Моисея, когда голос его заглушал рев толпы, крики женщин, проклятия умирающих, когда люди, не вынося непонятного взрыва этой нечеловеческой энергии, падали наземь или бежали во все стороны, или же — чаще всего — каменели, не смея двинуться с места.

— Что вам нужно? — спросил Моисей у людей.

— Хлеба, мяса, — отвечали люди, перестав петь и открыв красные одинаковые рты.

— Завтра будете есть мясо, а поутру насытитесь хлебом.

Звонкий, открытый, цельный, прямодушно-наивный, святой и наглый голос, какой во все времена имеется во всякой толпе, произнес:

— И воды дай нам! Зачем вывел ты нас из Египта? Уморить голодом и жаждой хочешь нас!

И другой плаксиво добавил из-за спины:

— И детей наших. И стада наши.

Моисей стоял и молча слушал, склонив на грудь тяжелую седую голову.

Аарон и Ор подошли к нему и, желая успокоить, гладили по широкому могучему плечу.

— Что мне делать с этим народом?.. — сказал Моисей. — Еще немного, и они побьют меня камнями.

Затем, почувствовав холодок яркого одиночества, какое знает каждый вождь, уверенно и властно обратился к толпе:

— Жестоковыйные! Вы были гнусными рабами в Египте. Вас били палками по спинам и лицам. Вам плевали в глаза. Не было рабов более мерзких, чем вы! Ваших первенцев топили в реках. Красота ваших жен и дочерей блекла от непосильного труда. Кнут надсмотрщика сек их так же, как и вас. Как скоро вы забыли об этом! Как скоро! А сейчас вы искушаете господа вашего, который вывел вас, гнусных рабов, из дома рабства и дал вам свободу, и ведет вас в землю обетованную, текущую молоком и медом. Жесто- ковыйные! Не искушайте господа никчемным ропотом! Все будет у вас — и мясо, и хлеб, и мед. Все будет! Но вы слишком искушаете господа, и он шлет вам испытания, чтобы наказать вас. Знаете ли вы, что Амалик идет на вас, чтобы истребить род ваш, забрать в плен ваших жен и скот? В Рефидиме будет встреча его войск с народом израильским. Перестаньте роптать! Мужественно выдержите испытание. Идите сейчас, разойдитесь по станам и сообщите народу, что будет бой. Примите бой с Амаликом, бейте врага нещадно, и господь поможет вам. Я буду стоять на холме и подниму руку, и поднятая рука будет знаком для истребления Амалика. Идите! Не ропщите! Господь простит вас за глупость вашу и истребит врага Израиля, как истребил войска Фараона.

Шли сражаться свободные рабы. Шли лохматые, сутулые, крепкорукие, полуобернутые в разноцветное тряпье. Прощались с плачущими женами. Передние кричали: «Мы победим! Мы победим!». Остальные сурово молчали. Молча носили стрелы, камни, мечи.

Ночь была темна. Резко командовали тысяченачальники, сто- начальники, десятиначальники. Ржали кони, скрипели колесницы. Ветер выл во мраке, шуршал песком.

— Я не хочу умирать! Не хочу! У меня молодая жена. У меня был виноградник в Египте.

Тонкий рабий жалобно звенящий голос. Пауза. Затем короткая жестокая давка. Удар мечом по голове. Глухие проклятья, стоны и — тишина. Опять ровный мерный топот и хруст ночного влажного песка.