I

Раза два просыпался Никитка въ долгую Рождественскую ночь, будилъ спавшую съ нимъ на кровати мать и спрашивалъ съ тревогой:

— Мама, не пора-ли? Кажется, пора ужъ идти?

— Фу, Боже мой! Что такое? Что ты меня теребишь? — спросонокъ бормотала мать.

— Не пора-ли идти Христа славить… — повторялъ Никитка.

— Какое теперь славленіе, ежели еще и птухи не пли. Спи!

Никитка заснулъ, но черезъ нсколько времени опять проснулся и опять тронулъ мать за бокъ.

— Мама! А мама! Я встану. Акинфьевна ужъ копошится въ своемъ углу, должно быть сбирается въ церковь.

— Вотъ мальчишка-то неугомонный! И чего ты меня будишь, подлецъ!

— Акинфьевна ужъ встала. Я пойду Христа славить.

— Ну, куда ты теперь пойдешь? Все еще заперто. Вс спятъ. Акинфьевна вдь сбирается къ заутрени, а теб ежели сейчасъ посл ранней обдни — и то будетъ въ самый разъ. Спи.

Никитка лежалъ, но заснуть сразу не могъ. До подвала, гд онъ квартировалъ съ своей матерью, прачкой, доносился слабый звонъ колокола приходской церкви. Акинфьевна, старуха, занимавшая въ томъ-же подвал уголъ, отгороженный ситцевой занавской, продолжала копошиться, и вскор за ситцемъ занавски показался свтъ ея маленькой керосиновой лампочки.