I

Раза два просыпался Никитка въ долгую Рождественскую ночь, будилъ спавшую съ нимъ на кровати мать и спрашивалъ съ тревогой:

— Мама, не пора-ли? Кажется, пора ужъ идти?

— Фу, Боже мой! Что такое? Что ты меня теребишь? — спросонокъ бормотала мать.

— Не пора-ли идти Христа славить… — повторялъ Никитка.

— Какое теперь славленіе, ежели еще и птухи не пли. Спи!

Никитка заснулъ, но черезъ нсколько времени опять проснулся и опять тронулъ мать за бокъ.

— Мама! А мама! Я встану. Акинфьевна ужъ копошится въ своемъ углу, должно быть сбирается въ церковь.

— Вотъ мальчишка-то неугомонный! И чего ты меня будишь, подлецъ!

— Акинфьевна ужъ встала. Я пойду Христа славить.

— Ну, куда ты теперь пойдешь? Все еще заперто. Вс спятъ. Акинфьевна вдь сбирается къ заутрени, а теб ежели сейчасъ посл ранней обдни — и то будетъ въ самый разъ. Спи.

Никитка лежалъ, но заснуть сразу не могъ. До подвала, гд онъ квартировалъ съ своей матерью, прачкой, доносился слабый звонъ колокола приходской церкви. Акинфьевна, старуха, занимавшая въ томъ-же подвал уголъ, отгороженный ситцевой занавской, продолжала копошиться, и вскор за ситцемъ занавски показался свтъ ея маленькой керосиновой лампочки.

— Который теперь часъ, бабушка? — спросилъ ее Никитка.

— Спи, спи. Еще рано. Пятый часъ. Слышишь, къ заутрени звонятъ… — прошамкала старуха.

Вскор старуха вышла изъ-за занавски уже одтою въ ветхую заячью кацевейку и въ платк на голов, держа въ рук жестяную лампочку и освщая себ путь.

— Я, бабушка, Христа славить сбираюсь, — сказалъ ей Никитка. — Вотъ изъ-за чего проснулся.

— Рано еще. Какое теперь славленье! Кто не у заутрени, тотъ спитъ.

Старуха ушла. Въ подвал опять воцарилась темнота. Никитка лежалъ около матери съ открытыми глазами и думалъ:

«Ежели мы съ Давыдкой за славленье рубль наберемъ — сейчасъ себ салазки куплю. Вдь ежели рубль, то это, стало быть, по полтин на брата… По полтин… А салазки стоютъ три гривенника… На заднемъ двор, около помойной ямы, гору устроимъ. У Давыдки лопатка есть для снгу… Его лопатка, а мои салазки… Да нтъ, я ему не дамъ кататься… Разв чуточку… А то онъ сломать можетъ. Пусть свои салазки покупаетъ. И Васютк поварову не дамъ. А возить онъ меня на салазкахъ можетъ… Пусть возитъ. Я даже такъ… Пусть онъ меня съ Давыдкой вмст возитъ — и будетъ пара лошадей. Вотъ какъ докторскій кучеръ здитъ на пар, что у насъ въ дом живетъ. И возжи… И веревки имъ въ ротъ… Вотъ такъ и я», мечталъ Никитка.

Но глаза его мало-по-малу закрылись. Въ его воображеніи мелькалъ Давыдка и поваровъ Васютка, бгущіе передъ нимъ, взнузданные веревками и тащущіе салазки. Затмъ замелькали какіе-то радужные круги, превратились во что-то срое, и онъ заснулъ.

Когда заутреня кончилась и старуха Акинфьевна вернулась уже изъ церкви, мать Никитки проснулась и сама уже начала это будить.

— Вставай-же, — толкала она его въ бокъ. — Чего ты? Ночью угомону на тебя не было, спать мн не давалъ, а теперь дрыхнешь. Вставай, Никитка. Христа славить пора идти. Вставай! Экъ разоспался-то какъ! Вставай! А то ковшъ воды холодной за пазуху вылью…

Мать подняла его и посадила на кровати. Онъ сидлъ, почесывался и заспанными глазами смотрлъ на мать, которая накидывала на себя ватную юбку.

— Очнись, олухъ! Иль забылъ, что Христа славить сбираешься идти! — повторила мать.

— Нтъ, я помню… — заспаннымъ голосомъ отвчалъ Никитка. — Гд мои валенки?

— Гд обронилъ, тамъ и стоятъ. Чего-жъ ты, дурашка, не слзаешь съ кровати? Слзай, ступай въ кухню къ ушату, мойся у рукомойника и живо очухаешься.

— Сейчасъ.

Никитка слзъ съ кровати, опустился на колна и заглянулъ подъ кровать — лежитъ-ли тамъ спрятанная съ вечера его бумажная звзда съ фонаремъ изъ бумаги,

— Тутъ… Цла звзда-то.

— А то куда-жъ ей дться-то? Здсь воровъ нтъ. Иди, умывайся, а потомъ я теб голову деревяннымъ маслицемъ отъ Бога помажу и расчешу гребешкомъ.

— Ты, мама, дай мн еще стерлиновый огарокъ, а то я боюсь, что этотъ скоро сгоритъ, — сказалъ Никитка.

— Да откуда-же мн взять-то еще? Вдь у меня не стерлиновый заводъ. Сгоритъ этотъ огарокъ — зайдешь въ лавочку и купишь полъ-свчки. Вдь деньги будутъ у тебя… Получишь деньги-то за славленье.

Никитка натянулъ валенки на ноги и пошелъ въ кухню къ рукомойнику умываться. Со сна его пошатывало. Черезъ минуту онъ вернулся съ мокрымъ лицомъ и съ растопыренными руками.

— Мама, дай полотенца утереться…

Мать утерла его и пошла сама умываться. Вернувшись умытая, она застала Никитку совсмъ уже проснувшимся. Онъ вытащилъ изъ-подъ кровати звзду и разсматривалъ ее. Она была сдлана изъ картона и оклеена цвтной бумагой отъ папиросныхъ обложекъ. Прилплены были на цвтную бумагу то тамъ, то сямъ кусочки фольги съ шоколадныхъ конфетъ. Коробка изъ-подъ табаку, прикрпленная сзади звзды, изображала изъ себя фонарь, изъ котораго, сквозь промасленную блую бумагу, долженъ сквозить свтъ огарка. Звзду эту смастерилъ онъ при помощи проживавшаго въ томъ-же подвал на квартир и ожидающаго мста писаря, который выговорилъ себ за это съ Никитки на стаканчикъ.

— Ну, давай сюда скорй свою голову, — сказала мать, достала изъ божницы полубутылку изъ-подъ сельтерской воды съ остатками деревяннаго масла, налила себ на руки и стала мазать сыну голову.

— Скорй, маменька… Давыдка, я думаю, ужъ ждетъ меня, — торопилъ Никитка.

— Ну, и подождетъ. Не велика птица! Такой-же прачкинъ сынъ.

Причесавъ сына, мать надла на него новую розовую ситцевую рубашку, которая стояла коломъ и сказала:

— Ну, иди. Да не баловаться по улицамъ! Прежде всего зайдите въ мелочную лавку и тамъ прославьте. Потомъ въ булочную.

— Мы, маменька, и по чужимъ лавкамъ пойдемъ, — сказалъ Никитка, накидывая на себя пальто.

— Можете. Въ мясную зайдите.

— Мы и въ портерную, и въ погребокъ.

— Портерная и погребокъ будутъ сегодня утромъ заперты. И лавочки-то только посл обда. Такъ вотъ… Лавочки обойдете — по жильцамъ нашего дома ступайте. Къ купцу, что во второмъ этаж, не забудьте зайти. Я вдь его знаю, я вдь у него прежде стирала. Теперь только они другую поденщицу для стирки берутъ. Онъ добрый и она добрая…

Но Никитка ужъ нахлобучилъ на себя шапку, схватилъ звзду и помчался вонъ изъ подвала.

На двор было еще совсмъ темно, горлъ фонарь. Въ окнахъ дома свтились огоньки. Было еще рано, но уже по двору сновали дворники. Пробжала горничная изъ булочной съ булками въ салфетк, кучеръ Пантелей несъ два ведра воды въ конюшню.

— Съ праздникомъ, Пантелей! — крикнулъ ему Никитка. — Христа славить жду.

— Иди, иди… иди къ намъ на кухню. Прославь Христа кухарк Василис.

— А какая-же мн польза отъ Василисы? Вдь она мн пятачка не дастъ?

— Ахъ, ты корыстный! корыстный! Маленькій, а смотри какой корыстный, — сказалъ кучеръ.

— Даромъ зачмъ-же?.. — проговорилъ Никитка, вбжалъ въ подъздъ черной лстницы и сталъ взбираться по ступенькамъ на чердакъ къ Давыдк, гд Давыдка жилъ съ отцомъ своимъ слесаремъ и матерью, ходящей поденщицей по стиркамъ.

На чердакъ онъ вбжалъ запыхавшись. Многочисленная семья слесаря была уже вставши. Ревли маленькіе ребятишки. Мать варила въ русской печк на шестк кофе на таган, подкладывая подъ таганъ щепокъ. Самъ слесарь въ опоркахъ на босую ногу сидлъ у стола, на которомъ горла лампа, и кормилъ кашей плачущаго ребенка.

— Здравствуйте, — сказалъ Никитка. — Я за Давыдкой. Давыдка дома?

— Сейчасъ придетъ. Онъ въ булочную за сухарями посланъ, — отвчала мать Давыдки.

— Пора ужъ Христа славить идти.

— Вернется изъ булочной, такъ и пойдете, — проговорилъ слесарь. — Покажи-ка звзду-то…

— Звзда хорошая, только не вертится. Нашъ Кузьмичъ хотлъ ее сдлать мн, чтобъ вертлась, но не смогъ.

— Живетъ и эта…

— Дяденька, голубчикъ, нтъ-ли у васъ стерлиноваго огарочка для Давыдки, а то все я, да я?.. Моя и звзда, мой и огарокъ, а отъ Давыдки ничего… — просилъ Никитка.