I

Утромъ купецъ Иванъ Денисовичъ Шелкаевъ, уходя изъ своей квартиры на Пескахъ, говорилъ провожавшей его жен:

— О переписи я вамъ уже толковалъ…

Та тотчасъ-же сдлала кислое лицо и отвчала:

— Да, да… Это ужасти что такое!.. Какіе нынче порядки!..

— Ну, закудахтала, закудахтала! Чего-жъ тутъ кудахтать-то! — остановилъ ее Шелкаевъ, надвая шубу. — Страшнаго тутъ ничего нтъ.

— Ну, вотъ, поди-жъ ты! А я ужъ два раза сны страшные видла.

— Брось. Мы по окончаніи года счетъ лавки длаемъ, такъ надо-же и насъ самихъ сосчитать. Такъ вотъ… О переписи я уже говорилъ…. Самая перепись 28 числа въ будущій вторникъ будетъ.

— Я не изъ-за этого. А вотъ помяни мое слово…. какъ перепишутъ всхъ — наврное на купеческій капиталъ накинутъ, да и на лавку тоже…

— Дай ты мн сказать… Чего ты стрекочешь! — пожималъ плечами Шелкаевъ. — Такъ вотъ я и говорю… О переписи я уже толковалъ вамъ… А передъ переписью сегодня или завтра будутъ ходить по квартирамъ счетчики и раздавать переписные листки съ объясненіемъ…

— Сегодня? — всплеснула руками супруга.

— Дашь ты мн говорить или нтъ? — воскликнулъ Шелкаевъ. — Такъ вотъ придутъ съ листками… Смотрите-же, не вздумайте не брать ихъ и отказываться.

— Зачмъ-же не брать, если ужъ такое положеніе!

— Да вдь ужъ я васъ знаю, оттого и говорю. Такъ листки взять, выслушать все внимательно, что будутъ говорить, и листки положить ко мн на конторку. Поняла?

— Все поняла, — отвчала супруга.

— Ну, такъ я пошелъ.

Шелкаевъ ушелъ въ лавку. А супруга его бросилась тотчасъ-же будить своихъ дочерей.

— Эки халды! — кричала она, входя въ ихъ спальню. — Сегодня счетчики придутъ, будутъ листки какіе-то раздавать, а он дрыхнутъ до десятаго часа!

Старшая дочка Соня, двушка лтъ двадцати двухъ, спавшая внизъ лицомъ, подняла на постели голову сфинксомъ и спросила заспаннымъ голосомъ:

— Да неужто сегодня придутъ? вдь сказывали, что во вторникъ.

— Во вторникъ всхъ васъ, дуръ, переписывать будутъ, а сегодня придутъ, чтобы всмъ листки раздавать.

— Это зачмъ-же? На память, что-ли? — спросила вторая дочь, Надя и, свъ на постель, начала одваться.

— На память, на память. И теб особенный листокъ поднесутъ. Вмст съ вникомъ, — отвчала мать.

— За что-же съ вникомъ-то? У васъ все съ вникомъ!… За какія такія провинности?

— А вотъ за такія, чтобы дрыхла меньше. Вставайте… Да одвайтесь, какъ слдуетъ, чтобъ чучелами-то въ капотахъ не сидть… А то придутъ… Я одна… Мн одной-то и не сообразить. Отецъ вашъ сказалъ, что счетчики будутъ какія-то объясненія длать.

— Зачмъ-же чучелами сидть? Мы очень хорошо понимаемъ, что при кавалерахъ это даже невозможно и молодые люди, — прибавила Соня.

— Да даже и стыдно, потому мы читали, что все это молодые люди, — прибавила Соня.

— И неизвстно, кому какая судьба… — продолжала Надя. — Можетъ быть и…

— Женихи? Вотъ дуры-то! Люди по длу придутъ, а он.

— Ахъ, маменька, ничего неизвстно! Лидинька Самихина на одной сторон улицы только въ окошко глядла, а на другой сторон улицы тоже молодой человкъ изъ окошка смотрлъ… Сначала другъ другу только улыбались и пронзительность глазъ длали, а потомъ — женихъ и невста…

— Ну, ну, ну! За пронзительность глазъ вамъ здоровую трепку…

Двушки одвались, надвали чулки, сапоги, юбки. Надя полненькая блондинка, говорила:

— Вотъ жизнь-то! Только и слышишь, что вникъ, да трепку, да потасовку.

— Какое платье сегодня надть? — спросила она мать.

— Ты прежде рыло-то умой да лобъ перекрести, а потомъ и о плать…

— Боже мой, какіе несовременные разговоры! Рыло… Не вздумайте пожалуйста такъ при счетчикахъ разговаривать съ нами. Вдь это одинъ конфузъ будетъ, — говорила Соня, подходя къ умывальнику. — Ты, Надя, какъ хочешь, а я надну бланжевое платье, въ которомъ я на свадьб у Трегубовыхъ была.

— Сонька! Да ты никакъ съума сошла! Вдь у насъ не балъ, — сказала мать.

— А во что-же прикажете мн одться? Шерстяное коричневое у меня засалившись, а съ полосками синее тсно, и я боюсь, что оно по швамъ треснетъ.

— Ты-бы еще больше калачей ла! Но отчего теб чернаго не надть?

— Что-жъ у насъ похороны, что-ли?

— Вотъ дура-то! Да неужели ты его раньше-то на похороны надвала! И наконецъ, ты можешь съ желтымъ бантомъ на груди…

— Вотъ разв что съ желтымъ бантикомъ…

— А я надну черное съ голубымъ бантомъ, — откликнулась Надя. — Прилично, благородно и просто.

Соня уже умылась и прихорашивалась передъ зеркаломъ.

— Мажься, мажься! Штукатурь морду-то! — кричала ей мать.

— Опять морда! И какъ это вы не можете благородно выражаться. Морда… штукатурь… Какая-же тутъ штукатурка, если я чуть-чуть жидкой пудрой…

— Да вдь это блила, матушка…

— Пудра, пудра, но только на кольдкрем. Иначе-же вдь сухая пудра не пристанетъ. Сами-же вы сейчасъ сказали, чтобъ счетчикамъ чучелами не показываться.

— Само собой, — откликнулась Надя. — И я должна немножко освжить лицо. Люди придутъ листки раздавать, а мы будемъ Богъ знаетъ съ какими лицами. У меня вонъ прыщъ на лбу, такъ нужно-же его замазать. Дай-ка, Соня, мн губной помадки.

— Да что вы, цловаться будете со счетчиками, что-ли?! — крикнула мать.

— Ать, Боже мой! Да вамъ-то какое дло! Нельзя-же эіопками быть.

Надя примазалась и говорила:

— Ни одного малюсинькаго прыщика не было, а какъ объявили, что счетчики пойдутъ по квартирамъ, какъ на зло, два прыщика вскочили.

— А у меня три, — откликнулась Соня.

— Торопитесь, торопитесь одваться-то! Десятый часъ. Могутъ сейчасъ эти счетчики придти! — кричала матъ.

Двушки продолжали одваться.

II

Семейство Коклюшкиныхъ за вечернимъ чаемъ.

Вокругъ большого стола въ столовой виднется и гимназическая блуза, и коричневое платье гимназистки. Есть и маленькія дти въ рубашкахъ. Тутъ-же бонна — тощая пожилая двица съ прыщами на лиц. Отецъ въ коломянковокь пиджак, полный мужчина съ лысиной, куритъ, сидя, надъ горячимъ стаканомъ чая. За самоваромъ мать — среднихъ лтъ женщина съ добродушнымъ лицомъ безъ бровей. Дти съ аппетитомъ уписываютъ сухари. Разговоръ о переписи.

— Не только что свои лта съ днемъ и годомъ рожденія надо сообщить въ граф, по даже у кого какіе недостатки есть, — разсказываетъ отецъ.

— Папа, у меня есть недостатки? — спрашиваетъ мальчикъ въ темной ситцевой рубашк.

— Есть.

— Какіе, папа?

— Шалунъ, лнивецъ.

— Неужели даже это надо записывать? — удивляется мать.

Отецъ подмигиваетъ ей, что дескать я шучу.

— А что за это посл переписи будетъ? — задаетъ вопросъ другой мальчикъ, тоже въ рубашк.

— Розги, — подсказываетъ двочка въ гимназическомъ плать.

— Это теб…- откликается мальчикъ.

— А ужъ о такихъ недостаткахъ, кто, напримръ, заикается или близорукъ, положительно надо показать въ граф.

— А у кого прыщи на лиц? — спрашиваетъ, заикаясь, гимназистъ и косится на бонну съ прыщавымъ лицомъ.

— Прыщи это не недостатокъ, это временное, а заиканье — недостатокъ, потому что оно постоянное, — даетъ отвтъ отецъ.

— Неправда. У насъ одинъ мальчикъ куда хуже меня заикался, а теперь пересталъ. Онъ говорилъ, что ему языкъ подрзали, потомъ дырку сдлали.,

— Вздоръ.

— Нтъ, папенька, у него и посейчасъ дырка. Онъ намъ показывалъ.

— Пустяки. Сочиняешь. Заиканье надо показать, близорукость, косоглазіе.

— А кто кривобокій? — спрашиваетъ гимназистка. — У насъ въ класс есть кривобокая одна двочка.

— Горбатость, кривобокость — это тоже надо показывать.

— Да почемъ ты знаешь, Петръ Миронычъ? Вдь еще листковъ намъ не подавали, — замчаетъ мать.

— Я сужу по прошлымъ переписямъ. Давно-ли перепись-то была! Тамъ была и графа о тлесныхъ недостаткахъ. Говорятъ, эта перепись точно такая-же, какъ была, только на всю Россію, а не на одинъ Петербургъ. А я помню, я тогда показывалъ въ граф про покойницу тетку Варвару: глухая.